1984. Дни в Бирме

По прошествии трех недель миссис Лэкерстин стала раздражительной и порой несдержанной. Ее подтачивала мысль о том, что ее муж сейчас один (точнее, не один) в своем лагере. Как-никак она его отослала в лагерь, чтобы Элизабет не упустила Верралла (разумеется, миссис Лэкерстин никогда не думала об этом в столь вульгарной форме). Однажды вечером она принялась наставлять племянницу, исподволь нагоняя страху на нее. Это был монолог со вздохами и долгими паузами — Элизабет слушала тетю молча.

Миссис Лэкерстин начала с общих замечаний, навеянных одной журнальной фотографией, с этими скороспелыми современными девушками, которые везде разгуливают в купальных костюмах и позволяют себе всякое такое, тем самым становясь слишком доступными для мужчин. А девушка, сказала миссис Лэкерстин, никогда не должна быть слишком доступной; она должна быть… Но противоположностью «доступной» была «недоступная», что казалось миссис Лэкерстин неправильным, так что она сменила тактику. Она стала рассказывать Элизабет о письме, которое получила из Англии, сообщавшем о дальнейшей судьбе той бедной

несчастной девушки, которая одно время жила в Бирме и так глупо упустила случай выйти замуж. Бедствия ее были поистине чудовищны и лишний раз подтверждали, как должна быть рада девушка выйти замуж за любого, буквально за любого. Оказалось, что та бедная, несчастная девушка потеряла работу и долгое время фактически голодала, а теперь ей пришлось пойти работать обычной кухаркой, в подчинение к ужасной, вульгарной поварихе, измывавшейся над ней самым жутким образом. А кроме того, та кухня просто кишмя кишела черными тараканами! Ну разве это не чудовищно, Элизабет? Черные тараканы!

Миссис Лэкерстин выдержала паузу, дав Элизабет возможность как следует представить черных тараканов, и добавила:

— Такая

жалость, что мистер Верралл оставит нас, когда начнутся дожди. Чаутада без него просто опустеет!

— А когда обычно начинаются дожди? — сказала Элизабет так равнодушно, как только могла.

— Около середины июня, в этих краях. Теперь уже неделя-две… Дорогая моя, наверно, нелепо вспоминать об этом, но у меня из головы не идет эта бедная, несчастная девушка на кухне среди полчищ черных тараканов!

Миссис Лэкерстин еще не раз упомянула черных тараканов за тот вечер. А на следующий день заметила в такой манере, словно вспомнила некий пустяк:

— Кстати, полагаю, Флори возвращается в Чаутаду в начале июня. Он говорил, что собирается быть на общем собрании клуба. Возможно, мы могли бы как-нибудь пригласить его на ужин.

Это был первый случай, когда кто-то из них заговорил о Флори после того дня, как он принес Элизабет шкуру леопарда. Преданный забвению на несколько недель, он вдруг всплыл в уме обеих женщин гнетущим pis aller[115].

Три дня спустя миссис Лэкерстин отправила мужу записку, прося вернуться в Чаутаду. Он пробыл в лагере достаточно долго, чтобы стать притчей во языцех в штаб-квартире. Мистер Лэкерстин вернулся с таким багровым лицом, какого женщины еще не видели (это загар, объяснил он), и до того дрожащими руками, что не мог зажечь сигарету. Тем не менее свое возвращение он отметил тем, что спровадил миссис Лэкерстин из дома и, заявившись в спальню к Элизабет, предпринял энергичную попытку изнасиловать ее.

Все это время, неведомо для официальных лиц, продолжались дальнейшие подстрекательства к мятежу. «Вейкса» (он успел перебраться в залив Моутама, где сбывал по дешевке наивным жителям деревни философский камень), пожалуй, справился со своей задачей лучше, чем рассчитывал. Так или иначе, в воздухе витала новая беда — готовилось очередное местечковое и, надо полагать, бесплодное бесчинство. И даже Ю По Кьин еще ничего об этом не знал. Но боги, как обычно, были на его стороне, ведь любое последующее восстание могло только придать вес первому, а стало быть, упрочить славу Ю По Кьина.

21

О, ветер западный, когда подуешь ты, чтоб легкий дождик мог пролиться?[116]

Настало первое июня, день общего собрания, а дождем и не пахло. Когда Флори направился к клубу, послеполуденное солнце, косо падая за поля его шляпы, немилосердно жгло ему шею. По дорожке ковылял мали, неся коромысло с двумя ведрами воды; его грудные мышцы блестели от пота. Он поставил ведра на землю, пролив немного воды себе на тощие ноги, и поклонился Флори.

— Ну, мали, будет дождь?

Тот повел рукой в сторону запада:

— Холмы его поймали, сахиб.

Чаутада была почти сплошь окружена холмами, которые задерживали первые облака, так что, бывало, дождь не выпадал до конца июня. Земля на клумбах, вкривь и вкось взрыхленная, выглядела серой и твердой, как бетон. Флори вошел в салон и увидел Вестфилда, слонявшегося вдоль веранды, глядя на реку; шторы были подняты. С краю веранды лежал на спине чокра, заслоняя от солнца лицо большим банановым листом, и качал ногой веревку опахала.

— Здоров, Флори! Совсем ты отощал.

— Как и ты.