1984. Дни в Бирме

Воздух сделался очень душным; опахало почему-то перестало качаться. Мистер Макгрегор встал с недовольной, но официальной миной на лице и вынул два ящика — с черными и белыми шарами — из урны для голосований.

— Мы должны придерживаться порядка. Мистер Флори предлагает доктора Верасвами, гражданского хирурга, в члены этого клуба. По недомыслию, на мой взгляд, большому недомыслию; и тем не менее! Перед тем как провести голосование…

— Ох, к чему весь этот балаган? — сказал Эллис. — Вот мой вклад! И еще один, за Максвелла.

Он кинул в урну два черных шара. Тут же им овладел очередной приступ ярости, и он схватил ящик с белыми шарами и вытряхнул их на пол. Шары раскатились во все стороны.

— Вот! А теперь подбери один, если хочешь!

— Дурень чертов! Чего ты этим думаешь добиться?

— Сахиб!

Они все вздрогнули и обернулись. Из-за перил веранды на них вытаращился чокра, залазивший со двора. Одной костлявой рукой он держался за перила, а другой указывал на реку.

— Сахиб! Сахиб!

— Что такое? — сказал Вестфилд.

Все они подошли к окну. К берегу пристал тот самый сампан, который Флори видел у дальнего берега, и один из бирманцев хватался за куст для равновесия. Другой бирманец, в зеленом гаун-бауне, вылезал из сампана.

— Это один из лесничих Максвелла! — сказал Эллис изменившимся голосом. — Боже правый! Что-то случилось!

Лесничий увидел мистера Макгрегора, поспешно поклонился и повернулся к сампану. Четверо других людей, крестьян, вылезли на берег и с трудом вытащили странный сверток, который Флори видел перед этим. Сверток, шести футов длиной и обмотанный материей, походил на мумию. Что-то оборвалось внутри у каждого. Лесничий взглянул на веранду, увидел, что лестницы здесь нет, и повел крестьян вокруг здания, к фасаду клуба. Сверток они несли на плечах, точно гроб. Буфетчик снова влетел в салон, с побледневшим, точнее, посеревшим лицом.

— Буфетчик! — сказал мистер Макгрегор резко.

— Сэр!

— Иди, быстро закрой дверь карточной. И не открывай. Чтобы мемсахибы не увидели.

— Да, сэр!

Бирманцы со своей ношей тяжело прошли по коридору. Входя в салон, первый бирманец споткнулся и чуть не упал; ему под ногу попался один из белых шаров, раскатившихся по полу. Бирманцы опустили ношу на пол и встали рядом с почтением, чуть склонив головы и сложив ладони. Вестфилд опустился на колени и отвел в сторону край ткани.

— Господи! Только посмотрите на него! — сказал он без особого удивления. — Посмотрите только на несчастного ублюдка!

Мистер Лэкерстин отступил в другой конец комнаты, позорно заблеяв. С того самого момента, как сверток вынули из сампана, все они знали, что там. Там было тело Максвелла, изрезанное вдоль и поперек двумя родичами того бирманца, которого он застрелил.

22

Смерть Максвелла вызвала серьезное потрясение в Чаутаде. Да и вся Бирма была потрясена, так что этот случай — «Чаутадский случай, помните?» — остававался темой разговоров годы спустя после того, как имя злосчастного инспектора лесных угодий было забыто. Но в личном плане никто особо не скорбел. Максвелл был, можно сказать, пустым местом, просто «славным малым», как и любой другой из десятка тысяч ex colore[118] славных малых Бирмы, и не имел близких друзей. Ни для кого из европейцев его смерть не стала настоящим горем. Но это не значило, что европейцы не испытывали гнева. Напротив, поначалу они были просто вне себя от бешенства. Ибо случилось непростительное — убили белого. Когда случается такое, содрогаются все англичане Востока. Ежегодно в Бирме убивают порядка восьмисот человек; и никому до них нет дела; но убийство белого

чудовищно, это святотатство. Бедняга Максвелл был бы отмщен, это точно. Но о нем всплакнули только пара слуг да лесничий, который принес его тело.

С другой стороны, никто особо не обрадовался его смерти, не считая Ю По Кьина.

— Это благой дар небес! — сказал он Ма Кин. — Я бы сам лучше не устроил. Единственное, что мне было нужно, чтобы они восприняли мой мятеж всерьез, это немного крови. И вот она! Говорю тебе, Ма Кин, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что некая высшая сила на моей стороне.

— Ко По Кьин, у тебя, в самом деле, ни стыда, ни совести. Не понимаю, как ты смеешь говорить такое. Неужто не страшно убийство брать на душу?

— Что! Мне? Убийство на душу? О чем ты? Я за всю жизнь и курицы не убил.

— Но ты наживаешься на смерти этого несчастного.

— Наживаюсь! Конечно, наживаюсь! А почему бы нет? Я что, виноват, если кто-то решил совершить убийство? Рыбак ловит рыбу и тем отягощает душу. Но отягощаем ли душу мы, поедая рыбу? Конечно нет. Так почему бы не съесть рыбу, когда она мертва? Тебе бы надо лучше изучать писания, дорогая моя Кин Кин.