20 мая 2009 года

Этим летом, говорят, в Юрьеве ожидают наплыва туристов.

Они приедут смотреть на «русскую духовность» по-серебренниковски — грязненькую, паскудненькую, глумливую, фальшивую, как соевый творог.

Другой им никто не предложил.

Другая — не фестивальная, не артхаусная, не экспортная — инвестиций не заслуживает.

— А Ксению-то Раппопорт, бедную, — говорит Надежда Анатольевна, — наверное, не возьмут никуда больше сниматься. Очень хорошая женщина, актриса хорошая — и так попала.

Виноватые

Честь как проблема

Харитонов Михаил  

 

Они смотрели на меня ненавидяще, обе-две — и Наташенька-солнышко, и Настенька-умница.

— Пошли, Наташа, — наконец, сказала Настя, насладившись моим жалким, растерзанным состоянием, и устремила взгляд куда-то туда, где столовка и девчачий тубзик.

— Пошли, — сказала Наташа, не двигаясь с места. Ей было мало, она хотела стоять и стоять, смотреть и смотреть.

Я это понимал, я даже знал, как это называется — умный октябренок Миша дружил с книжкой и как раз добрался до синеньких томиков Гоголя Николая Васильевича, до «Страшной мести». Да, тот самый взгляд, которым всадник на вечном коне смотрел в бездну, где мертвецы грызут мертвеца. Я и был тем мертвецом, я не стоял в школьном коридоре, а лежал в бездне, и меня грызли мертвецы огромными черными зубами.

— Пойдем, правда, — умница взяла солнышко за руку, это был жест прощения и примирения перед лицом общего, сближающего горя.

— Наташа, — пролепетал я, — Наташа.

— Что Наташа? — солнышко отвернулось. — Я знаю, как меня зовут.

— Дурак какой-то, — с отвращением сказала умница.

— Смотри, рожа дурацкая. Можешь пойти нажаловаться, — добило солнышко, специально выискав что сказать поподлее, понесправедливее, чтобы окончательно и бесповоротно лишить меня всех и всяческих прав.

Мне хотелось одного — залепить Наташке по кукольному личику, сильно, чтоб голова мотнулась на тоненькой шейке, а потом взять Настю за косу и таскать по полу, чтобы она выла и царапалась. Я не боялся скандала, слез, любого наказания, да пусть хоть из дому выгонят, только чтобы сделать больно этим двум сучкам, которые бросили меня в эту бездну, а сами стояли, обнявшись, над ней, торжествующие и победительные. Но нет, конечно, я не мог ударить, я не мог и пальцем пошевельнуть, ведь я их любил — и был причиной их общей беды, виноватый без вины, и от этого вдвойне, втройне виноватый.

— Вы тут чего? — откуда-то просунулась Светка. Толстая, глупая, с криво приколотой октябрятской звездочкой на фартучке, она всегда во все совала нос, причем, как правило, в самый неподходящий момент.

— Ничего, — предсказуемо отбрила солнышко. — Болтаем.

— Вы с Мишкой поругались? — не отставала Светка.

— Из-за твоего Мишки, — умница процедила мое имя сквозь зубы и выплюнула на пол, как случайно попавшую в рот дрянь, — папка Наташу избил.

— Больно? — в белобрысой светкиной головенке редко помещалось больше одной мысли, и сейчас она отреагировала на слово «избил».

— Ремнем дрался, до синяков, — в голосе Наташи была боль, и презрение к боли, и к тому, кто был причиной боли, и это был я.

Черные зубы мертвецов вцепились в мою истрепанную душу с новой силой.

— А меня бабушка... — умница вовремя сделала паузу, чтобы не уточнять, что такое ужасное сделала с ней бабушка.

— Из-за Мишки? — на этот раз Светка вспомнила про причину трагедии.

— Из-за кого же еще, — в голосе Насти было искреннее удивление: ну из-за кого же еще хорошеньких девочек истязают родители?

Настя-умница и Наташа-солнышко были первыми звездами второго «бэ» класса двестисорокнадцатой московской средней школы города Москвы. Настя, голубоокая златовласка, круглая отличница, пианино, хор, — и Наташа, смуглянка-молдаванка с гривкой цвета воронова крыла, тоже круглая отличница, гимнастика и кружок рисования. Обе, как сейчас принято выражаться, обладали ярко выраженными лидерскими качествами, могли увлечь, заинтересовать и повести. Неудивительно, что класс был расколот их усилиями напополам, а друг друга они не выносили на дух. Неудивительно и то, что я, как и все прочие мальчишки, безнадежно мечтал об их расположении. Что там — я набивался в общество, вился вокруг, и даже несколько втерся в доверие к этим ангелическим созданиям. У Насти я бывал дома, а Наташу даже целовал в щечку.

Все рухнуло из-за того, что я приволок в школу коробку цветных карандашей.

Плоская черная жестяная коробка, в которой лежало двадцать четыре цветных карандаша какой-то неимоверной красоты — они были как из другого мира. Они и были из другого мира, чехословацкие, маме их подарила подруга, поднявшаяся по профсоюзной линии и регулярно посещавшая зажиточную часть соцлагеря. Мама мне не советовала брать это в школу, но мне отчаянно хотелось похвастаться хоть чем-то.

Коробку украла Настя — то есть не то чтобы украла, а утащила и спрятала. Могла бы и отпереться, отвертеться, но Наташа увидела и наябедничала классной.