419

От кондиционеров ломило лоб («Привыкнешь, – сказал Ннамди. – Я привык»), все жалованье уходило Иронси-Эгобии; Амина так и не увидела ни единого учетного листа или ведомости. В отеле ей завели банковский счет – всем сотрудникам полагалось, – но отложить туда удавалось только жалкие крохи чаевых, оставленных ойибо. Одинокие купюры, выброшенные, точно свалявшийся пух из кармана, – горничные собирали их, подсчитывали, делили и распределяли в конце каждой смены. Едва хватало на еду себе, не говоря уж о Ннамди и о ребенке, что толкался изо всех сил, нетерпеливо рвался наружу. Упрямый будет ребенок, это уже понятно. Упрямый и голодный.

Она приходила на работу прежде остальных горничных, и, милостью Аллаха, удача иногда ей улыбалась: недоеденный в спешке бутерброд, оставшийся на тарелке салат; две пятьдесят на чай, хотя одной найры хватило бы. Тогда Амина тихонько прятала одну найру, но никогда не трогала американские доллары и британские фунты монетами – мало ли, вдруг охранник найдет в конце смены и сообщит старшей, что Амина таскает деньги. Это не воровство, говорила она себе; гости же не говорят, для кого эти деньги. Что называется, кто первым пришел, тому и похлебка. И вообще, охранники искали не найры – они искали столовые приборы и кошельки ойибо.

Амина копила эти подарки судьбы – когда время придет, будет чем заплатить повитухе. Уже поговорила с несколькими тетками по соседству и почти всю сумму собрала. Еще она копила воду – каждый день приносила на работу пластиковую бутылку, перед уходом наполняла из-под крана. Вода пахла хлоркой, пить невозможно – разве что вскипятить с перцем, похлебку сварить. Но Ннамди не привередничал и по утрам брал бутылку гостиничной воды с собой.

Ннамди, механик без инструментов, после первого дня в Лагосе со своим родичем и защитником не разговаривал. Заикнулся было Тунде, – может, ему ссудят чуть-чуть, он бы инструменты купил, вернул бы потом, разумеется с процентами, – но тот впал в ярость:

– Скотина неблагодарная! Он тебе крышу над головой дал, а тебе все мало? Иди в лагуне копайся. Ты ж из Дельты – небось, привычный.

И, проводив Амину, Ннамди долго шел лабиринтом улиц, кварталами хауса и игбо, мимо квартала проституток и переулка чернокнижников. До самой воды, в трущобы Макоко, города на сваях. Развалюхи из выброшенных досок и жести стояли над черно-тошнотными водами Лагосской лагуны, ниже стока центральной канализации. Здесь бурлила работа, кишела жизнь. Замени неочищенные сточные воды на нефть-сырец – и как будто не уезжал из Дельты.

За несколько кобо он нанимал на день плоскодонку. Первая лодка так ужасно текла, что пришлось ее вернуть.

– Ты смерти моей хочешь? – заорал он хозяину проката, подведя плоскодонку к самодельному причалу. – А я на тебе, между прочим, еще не женился! – Мужик захохотал и пред обаянием улыбки Ннамди уступил, дал молодому иджо лодку получше и шест подлиннее.

Ннамди плавал по литорали вокруг стоков и канализационных сбросов, грезил о припрятанных монетах и потерянных серьгах, ничего не находя.

За опилочной жижей лесопилен Эбуте-Метта – свалка, груды мусора оседают, порой съезжают в лагуну. На вершине окопались одичалые дети – ищут медную проводку, латунные фитинги, жесть, резину, все, что можно сдать старьевщикам; с появлением каждого мусоровоза к нему кидались стаи тряпичников. Ннамди наблюдал за их битвами из плоскодонки и вскоре сообразил, что к свалке можно подобраться и от воды, подогнать лодку шестом, перебрать то, что уже перебрали. Ему мало что доставалось. То расплющенная жестяная банка, то вьетнамка с порванным ремешком; они скудным уловом валялись на дне лодки. Взгляд Ннамди уплывал к длинной череде машин, что змеилась по Третьему континентальному мосту, солнечно блистая ветровыми стеклами.

За лагуной в далекой дымке высились небоскребы. Суждено ли ему и Амине перейти этот мост? Неужто, проделав такой путь, они все-таки туда не доберутся?

Ннамди кидал камушки, выискивал послания. Но орумо и овумо не поехали с ним в Лагос. Голоса их затерялись где-то между Там и Здесь.

Немногих найр, которые он зарабатывал на мусоре, еле хватало на лодку; шли дни, и ему все труднее было вновь и вновь брести к воде. Он готовил Амине завтрак – мамалыга, жареный банан, может, чашка «нескафе» – и провожал ее на работу, сгорая со стыда оттого, что приходится жить на ее чаевые.

Ночами, когда у нее сводило ноги и ныла спина, Ннамди протягивал руку под занавеску, массировал ей живот, тихонько напевал. Колыбельные на иджо, чтобы угомонить ребенка.

– Я столько сказок приберег, – говорил он. – Я тебе подарю много-много сказок. Надо быть сильным, чтоб их слушать. – И нашептывал сказку о девушке, которая вышла за призрака, и о юноше, который влюбился в Луну.

Из окна маршрутки по дороге на работу Амина видела одичалых детей – нищих королей зловонных гор. Чувствовала, как ее собственный ребенок хочет сбежать прочь, вертится туда-сюда, толкается в животе. Вот такого будущего страшилась она – пройдя долгий путь, отправить на мусорку еще одного ребенка.