~А (Алая буква)

Скрип деревянных половиц, звук голосов, вопрос: «Он здесь?», ответ: «Да, он вас ждёт» — и дверь распахивается, а в комнату входят трое. Мальчик смотрит на них, но поскольку все взрослые пока кажутся ему великанами, то он, не в силах разглядеть их лиц, переводит взгляд на их ноги. Их он узнает. Две пары ног принадлежат женщинам, только на первой высокие сапоги с квадратными металлическими пряжками, а на второй — разношенные старые туфли. Последняя пара ног вошедшего в комнату принадлежит мужчине, обутому в черные, подбитые мехом, дорогие ботинки. Но лучше всех мальчик знает ту, что носит старые туфли: она пахнет сладким запахом сдобного теста. Она часто пекла пирожные — незамысловатый набор чудес в эпоху голодного года. Узнав ее, мальчик переводит взгляд на женщину, которая стоит рядом с ней.

— Мама, — вежливо произносит мальчик и даже пытается встать. Женщина подбегает к нему и садится перед ребенком на корточки. Теперь её лицо на уровне его глаз, и мальчик отчётливо видит её черные грустные глаза, тёмные брови вразлет и её чудесные вьющиеся, чуть влажные от снега, волосы. От женщины пахнет морозом, духами и холодом, и мальчик смущается её обнять. А может быть, это потому, что он её мало знает?

— Здравствуй, Сенечка, — шепчет женщина, — я так соскучилась по тебе. Как ты?

— Хорошо. Я Арсен, — напоминает мальчик. Он никогда не глотал «р» и всегда четко выговаривал все буквы. Вздохнув, женщина гладит ребенка по плечу, поднимается и возвращается к женщине в стоптанных туфлях и мужчине в черных ботинках.

— Итак, она подписала документы? — между тем жестко спрашивает мужчина, обращаясь к женщине в стоптанных туфлях.

— Да, — вздыхает та. — Слишком глупая и молодая, и он… ей… не нужен. — Последняя фраза даётся женщине явно с трудом.

— Где документы? — настойчиво интересуется мужчина.

— Здесь. Вот они, все. — Женщина в стоптанных туфлях протягивает мужчине пачку бумаг.

— Павел, давай заберем его прямо сейчас, — шепчет другая женщина, его жена.

— Так будет лучше всего, — чеканит мужчина.

— Но вы не передумаете? — Женщина в туфлях, волнуясь, заглядывает ему в глаза. — Он ведь совсем маленький, такой хрупкий и очень ранимый. Может быть, вам всё-таки стоит обдумать всё ещё раз? Ведь если правда выяснится…

— Именно поэтому мы забираем его прямо сейчас, — обрывает ее мужчина.

И они забрали его, ведь мальчик действительно был мал и мил. Он переехал в их большую квартиру — красивый, уютный, ухоженный дом, в котором были игрушки и даже детские вещи, словно подобранные для него задолго до его появления.

— Сеня, Сенечка, — звала его женщина и часто плакала по ночам. Чтобы не огорчать её, мальчик больше не напоминал ей, что его зовут Арсен, тем более, что впереди его ждал Новый год — его первый семейный праздник. Ублюдский праздник, который я ненавижу. А потом мальчик привык и вообще перестал называть себя Арсеном. Так все и шло, пока мальчик не повзрослел и не нашёл одну интереснейшую заметку в газете, написанную журналистом, из которой и узнал, кто он был своим «родителям». Неказистая правда: те, кого он считал родными людьми, его усыновили. Они забрали его из детского дома. А ещё мальчик узнал, почему они его выбрали, и возненавидел их до глубины души, но не за их доброту, а за то, что в день, когда они подарили ему новую жизнь, они лишили его прошлого: его фамилии, отчества, настоящей даты рождения. Как хотели лишить и имени.

А теперь к чёрту игры, потому что тот мальчик — я. И всё, что я знаю о себе, это то, что меня звали Арсеном. Но сколько бы я ни бился, я уже никогда не смогу узнать ни когда я родился, ни кем были мои родители. И поэтому я никто. Понимаете? Я — никто: человек, проживающий жизнь за другого.

Вздохнув, открываю глаза. Те, кто усыновили меня, умерли пять лет назад. Сначала ушла «мать», за ней «отец». Смерть примиряет, и я простил им их обман. Как жить без прошлого, тоже выучил. Но до сих пор я не могу заставить себя спокойно воспринимать ровно две вещи: когда журналист лезет мне в душу и когда мной пытаются манипулировать.

«Что вам понравилось на ток-шоу?» — передо мной всплывают серые глаза женщины, которая попыталась это проделать.

«Вы», — ответил я ей тогда, и я был предельно с ней честен. А теперь я даже не знаю, чего во мне больше: откровенной злобы — или желания ответить ей той же самой монетой. Кто-то однажды сказал, что если что-то вожделенное попадает нам под запрет, то оно становится самоцелью[8]. Вот и со мной сейчас происходит то же.