~А (Алая буква)

Добровольская перегнулась, сухим пальцем ловко перевернула в папке сразу несколько страниц, и перед моими глазами оказалась цветная, небольшая, вытертая от времени фотография, перебитая, как шрамами, белыми сгибами и полосками скотча. «Даня сложил её, чтобы она умещалась в его кулаке», — поняла я. Сделав один большой вдох, я попыталась сосредоточиться только на том, что я вижу. На фотографии, на школьном крыльце, освещенные летним солнцем, стояли, прижавшись друг к другу, растерянные и счастливые, худенький светловолосый юноша и девочка с зелёными глазами и красной лентой выпускника, перекинутой через плечо. У Дани была фигура отца и его разрез глаз. Во всем остальном он был точной копией своей матери. Разглядывая изображение этих двоих, чьи судьбы так странно переплелись, а лица смешались и навсегда остались в чертах их сына, я думала о том, почему же они, такие юные и счастливые, подарили и разрушили ребенку жизнь, и что сделало время с их душами?

— Фотография порвана, — проведя пальцем по сгибу снимка, машинально отметила я.

— Данила хотел её разорвать, когда его матушка в третий раз определила его к нам, поэтому я её и отобрала, — произнесла Добровольская.

— Отобрали? — Я вскинула на неё глаза.

— Отобрала, — спокойно повторила женщина, — я не хотела, чтобы Данила себе этого никогда не простил.

И я поняла: он никогда не простит мне, если и я его брошу.

Шли дни, миновал месяц, за ним ещё два. Март растопил снег, апрель смыл его. Утром я приезжала «Останкино», днем отрабатывала смену под камерой, вечером возвращалась к «зайцу». В конце апреля Даниле исполнилось четырнадцать лет. В тот день я впервые забрала его с собой в город. Поход в «Пицца-Хат» (его выбор, не мой), кинотеатр, билеты на мультик «Тачки».

— Заедем ко мне? — предложила я. — Посмотришь, как я живу.

Он молча пожал плечами и сел в машину. Два светофора, мой двор, придомовая парковка и порог моей квартиры.

— Проходи, — пригласила я, — чувствуй себя, как дома.

Он огляделся, неторопливо прошёлся по комнатам и на секунду прилип к столу, где лежал новенький ноутбук.

— Ну как, нравится? — спросила я, вешая его куртку на вешалку.

— Да, прикольно, — кивнул он и покосился на ноутбук. — Ты на этом работаешь? На нем, кстати, рисовать можно.

— Вообще-то, это тебе.

— То есть? — он вскинул бровь.

— Подарок на день рождения, — пояснила я. — Будешь заниматься английским и рисовать всё, что ты хочешь.

— Я не возьму, — он категорично помотал головой и тут же сунул руки в карманы.

— Слушай… — начала закипать я, но поймала его взгляд и осеклась: его глаза напоминали глубокое зеленое море, в котором я почувствовала себя тонущим кораблем. Он смотрел так растерянно и пронзительно, что у меня перевернулось сердце. — Дань, да ты что? — смешалась я.

Он судорожно вздохнул и шагнул ко мне. И вдруг взял меня за руку.

— Саш, — неловко трогая мои пальцы и разглядывая пол под своими ногами, выдавил он, — Саш, спасибо тебе большое, но я правда не могу это взять: Марина Алексеевна подобные подарки не одобряет.

Он так и не взял ноутбук. Но в тот день, сам не зная о том, он сделал мне лучший подарок: он впервые дотронулся до меня и произнёс моё имя.

На следующий день, поговорив с Добровольской, я условилась с ней, что буду привозить Дане вещи, плюс оформила разрешение, которое позволяло мне регулярно увозить его за периметр детского дома. Если погода позволяла, то мы отправлялись в парк или в кино, реже в театр (театр он не любил) или же шли на выставку. Если был дождь или «заяц» плохо себя чувствовал (скачки давления и температурные перепады он не переносил), то мы забирались с ним в актовый зал или в пустой класс школы, который выделила нам Добровольская.

Мои встречи с Игорем постепенно сходили на нет. Впрочем, Игорь не жаловался: в то время он готовил новую программную сетку, и ему было не до меня. А по ночам я упорно штудировала Интернет, пытаясь понять, как забрать Данилу из детского дома? Самым простым вариантом казалось взять опекунство над ним, и хотя сложностей было много, а документов требовалось ещё больше, меня останавливала ровно одна вещь: органы опеки и попечительства не оставили бы нас в покое. До достижения мальчиком восемнадцатилетнего возраста они имели полное право без спроса прийти в наш дом, напомнить ребёнку о том, кто он, сунуть нос в его рисунки, влезть к нему в душу, рассмотреть под микроскопом все его детские секреты, и, придравшись к чему угодно, вернуть Данилу обратно в детдом. Так от мыслей об опеке я перешла к идее о том, что нужно попытаться усыновить Даню, но между «зайцем» и мной по-прежнему висела проклятая разница в возрасте. Одним словом, мне требовался совет, и я решилась: позвонила своей маме в Отепя.

— О, Сашка! Привет, — обрадовалась мама Ира и по привычке перешла на эстонский язык. — Tervist[9]. Ну, как дела?