А что это я здесь делаю? Путь журналиста

Многое из того, что я делаю, объясняется тем, что я до сих пор остался тем же любознательным мальчишкой, который пришел на радиостанцию в Майами в поисках работы. Йоги Берра как-то сказал: «Я не хочу, чтобы во мне умер ребенок». Я на сто процентов с этим согласен. Но нужно быть реалистом. Хотя временами я не чувствую себя на 75, бывает, что я встаю из-за стола в Nate

‘n Al и выдаю очередную замечательную еврейскую идиому: «Oy, abrucht…» Нравятся мне еврейские идиомы. Эти выражения соответствуют заключенному в них смыслу. Ничто не суммирует прожитые 75 лет так, как «Oy, abrucht». Моя мать часто ее повторяла. Теперь я знаю, что это означает. В 2011-м, когда закончится мой контракт с CNN, мне будет 78. В эти годы люди обычно не получают новые контракты на долгий срок.

Многие забывают, что пенсионный возраст наступает в 65. Уолтера Кронкайта[178]

CBS отправила на пенсию. Это политика компании. Но, может быть, сегодняшние 78 можно приравнять ко вчерашним 60. У меня до сих пор высокие рейтинги. И если я перестану выходить в эфир, что будет с 99-летней старушкой, которая считает, что жива до сих пор лишь потому, что смотрит каждый вечер мою программу? Я как раз накануне звонил ей, чтобы поздравить с днем рождения.

Я получил замечательное письмо от Питера Дженнингса[179] прямо перед тем, как он скончался от рака. Он писал: «У меня раньше никогда не было времени для того, чтобы смотреть твое шоу. Но теперь, когда я болен, я смотрю его часто. И теперь я могу сказать, что оно замечательно».

Из-за подобных писем очень сложно представлять себе, что когда-нибудь по утрам мне не придется готовиться к очередной программе. Недавно в возрасте за 90 скончался Арти Шоу, один из лучших кларнетистов всех времен. Это был исключительный человек. Когда я брал у него интервью, он сказал, что перестал играть на кларнете где-то после 50.

«Почему?» – спросил я.

Он ответил: «Мне больше нечему было учиться. И нечего больше играть».

Я чувствую себя совершенно иначе. Одна из причин, по которым мне так жаль скоропостижно скончавшегося Тима Рассерта[180], связана с тем, что он так много потерял из-за своей смерти. Он любил политику, дышал ею. И оттого, что он не мог присутствовать при том шуме, что возник при выдвижении Сары Пэйлин, меня гложет печаль. Если он смотрел на это оттуда, сверху, как уверяют меня те, кто в это верит, то, наверное, до смерти хотел оказаться здесь, среди нас. Конечно, он и так уже умер. Но все равно до смерти хотел бы оказаться в гуще событий.

Как сказал мне Кирк Керкорян, одна из самых тяжелых вещей в старости – смотреть, как умирают твои друзья. Я помню, как Синатра говорил незадолго до кончины: «Все, кого я знал, уже умерли». Меня убьет, если Герби, Сид или Эшер уйдут раньше меня. Не хочу испытывать этой боли. Лучше уж мне умереть первым, хотя я ужасно боюсь смерти.

Но я не могу сейчас уйти. Не могу, потому что у меня есть дети. Мои младшие сыновья настолько крепко вошли в мою жизнь, что это даже пугает меня. Я понимаю, что однажды меня не станет. Сомневаюсь, что я дотяну до девяноста. Допустим, я доживу до восьмидесяти пяти. Значит, я по крайней мере увижу, как они закончат школу. Иногда я наблюдаю за тем, как спортсмены говорят о своих отцах. Мне хотелось бы быть свидетелем того, как Чанс и Кэннон будут вспоминать о том, как отец ходил с ними на матчи, когда они были маленькими.

Не так давно я занялся своим наследством. Когда собираешься подписывать завещание, волей-неволей начинаешь задумываться о смерти. Но все, что я мог придумать, – это шутки. Я вспоминал, как пошутил по поводу своего завещания Хенни Янгмен[181]: «Моему брату Генри, который утверждал, что я не упомяну его в своем завещании: “Привет, Генри!”»

Так что я сказал, чтобы в моем завещании написали следующее: «Если когда-нибудь меня подключат к системе жизнеобеспечения, и я буду продолжать дышать, и мне не будет больно, не

отключайте систему. Даже если мы из-за этого обанкротимся. Пусть дети продают лимонад на улице. Только не отключайте систему!»

Я поддерживаю Вуди Аллена. Я не то чтобы боюсь смерти. Мне просто не хочется при этом присутствовать.

А если я умру, заморозьте меня! Заморозка – это хороший способ покинуть этот мир, потому что это хороший способ его не покидать.

Мне не нравится идея быть зарытым в землю. И сожженным тоже. Мне все-таки хочется остаться где-то здесь. Заморозьте меня – вдруг когда-нибудь получится меня оживить.

В связи с этим я вспоминаю фильм Вуди Аллена «Соня». В нем человеку сделали операцию по поводу язвы желудка, а он очнулся через двести лет после погружения в контейнер с жидким азотом. Вся прелесть сцены его пробуждения – угол, под которым она снята. Вы не слышите, что говорят ему врачи и медсестры. Все снято из-за оконного стекла. Так что вы просто видите, что ему что-то говорят, а он подпрыгивает на месте и совершенно теряет голову.