А мама дома?

Они с Конрадом поднялись по лестнице. Как только Хильди Голдблатт открыла дверь, Анна тут же почувствовала себя в Англии времен войны: эта женщина, с ее вьющимися волосами, озабоченным взглядом темных глаз и надтреснутым голосом, воплощала образ всех беженцев, что ей встречались.

– А вот и она! – воскликнула Хильди, раскрывая объятия. – Проделала такой дальний путь, чтобы навестить больную маму. Как она себя сегодня чувствует?

– Есть незначительные улучшения, – торопливо ответил Конрад, что соответствовало действительности: перед поездкой он позвонил в больницу.

Хильди кивнула в ответ:

– Она скоро поправится.

Муж Хильди, худощавый, седой, вышел в прихожую следом за женой:

– Сегодня пневмония не страшна. Не то что в прежние дни.

– В прежние дни – na ja[8]!

Оба всплеснули руками, выгнули брови и улыбнулись друг другу, вспоминая не только пневмонию, но и другие напасти, оставшиеся в прошлом, – и хором сказали:

– Сегодня всё по-другому.

Хильди пригласила их к щедро накрытому столу. («Сначала поедим, а потом займемся чем-нибудь еще», – сказала она.) Анна гадала, как они умудрились сохранить акцент, характерный для эмигрантов, несмотря на все годы жизни в Англии и работу с американцами в Германии. Должно быть, это особый талант, решила она. И почти угадала, чем Хильди будет их угощать. В Лондоне во время войны на стол подавали суп с клецками, а затем яблочный пирог. А в Берлине, где была возможность отовариваться в специальном магазине у американцев, вы получали еще стейк с жареной картошкой.

Пока Хильди наполняла тарелку Анны («Поешь – ты, должно быть, устала!»), беседа соскользнула с английского на немецкий, а потом – обратно. Это странным образом подействовало на Анну успокаивающе. Эрвин Голдблатт работал вместе с Конрадом в Еврейской организации по восстановлению прав, куда обращались с жалобами миллионы евреев, потерявших семьи, здоровье и собственность во времена нацистов.

– Конечно, такое не возместить, – говорил Эдвард. – Деньгами уж точно.

Но Конрад возразил:

– Нужно делать то, что в наших силах.

Они беседовали о работе, о минувших днях, проведенных в Лондоне («Поверь мне, в Финчли[9] в 1940-м мы работали без продыху!»), о коллегах по Нюрнбергу, где они впервые встретились.

– А твой брат? – спросила Хильди. – Чем он занят? Твоя мама говорила, он где-то в Греции.

– Он ведет важное дело одного греческого судовладельца и поехал в Грецию на общую встречу всех участников, – объяснила Анна. – После чего этот грек предоставил Максу свой дом, чтобы он провел там отпуск с семьей. Но дело в том, что дом находится на крошечном острове далеко от Афин. Поэтому Максу потребуется время, чтобы добраться до Берлина.

Хильди удивилась:

– Макс тоже приедет, чтобы увидеться с мамой? Неужели все так серьезно?

«Не следовало мне этого говорить, – подумала Анна. – И зачем я только…»

– Пневмония – не шутка, даже по нынешним временам, – спокойно заметил Конрад. – Я решил, будет лучше известить и Макса.

– Конечно-конечно! – Но Хильди как будто стала о чем-то догадываться. Они с мужем обменялись быстрыми понимающими взглядами, а потом она снова обернулась к Конраду и отозвалась расплывчатой фразой: – Сколько сложностей!

– Эх, сложности повсюду, – вздохнул Эрвин и предложил Анне еще один кусок пирога. – Но этот юноша, – заметил он с восхищением, – еще совсем молодой адвокат, а судовладельцы уже предоставляют ему свои дома. Далеко пойдет!

– Слышал бы ты, как о нем говорит мама! – воскликнула Хильди. – «Чудо-мальчик». Во время учебы в Кембридже он получал именную стипендию!

– А после – еще и адвокатскую, – добавила Анна.

Хильди погладила ее по руке:

– Вот увидишь: всё будет в порядке. Как только твоя мама увидит его, как бы она ни болела – тут же встанет и пойдет!

Все засмеялись. «А ведь это похоже на правду, – подумала Анна. – Мама сделает все ради Макса». В то же время другая часть ее существа возмутилась: «Боже правый, что я здесь делаю?» – но Анна быстро прогнала эти мысли.

Хильди отправилась в кухню и тут же вернулась с кофейником.

– Девочка выглядит такой уставшей, – заметила она, передавая Анне чашку. – Как ей можно помочь?

– Бокал коньяку, – отозвался Эрвин.

Но Хильди отрицательно покачала головой:

– Коньяк потом. Я придумала кое-что получше.

Она жестом пригласила Анну пойти с ней. Анна последовала за Хильди и вдруг почувствовала себя на пределе возможностей: «Мне не нужен коньяк. Не нужны ни пироги, ни кофе. Я просто хочу домой!..» – но тут поняла, что они с Хильди стоят в коридорчике, где нет ничего, кроме маленького столика с телефоном.

– Почему бы тебе не позвонить мужу? – предложила Хильди.

– А можно?.. – воскликнула Анна. Глаза защипало. («Да что это со мной!» – подумала она.)

– Конечно.

– Если правда можно… – Она заморгала, пытаясь остановить бежавшие по лицу слезы. – Не знаю, что со мной… Я чувствую себя так… – Но как она себя чувствует, Анна объяснить не могла.

Хильди похлопала по аппарату.

– Позвони ему, – сказала она и оставила Анну одну.

Когда Анна вернулась в комнату, там все пили коньяк.