А. С. Хомяков – мыслитель, поэт, публицист. Т. 1

Слишком смелые перехватки и ошибочные обобщения учения о преступной толпе объясняются его происхождением. Учение это – всецело создание западной философской мысли, и возведено оно на почве фактов, взятых из истории западных народов; равным образом и в своих новых психологических наблюдениях оно ограничилось данными общественной психологии современного западного строя. Забыта целая половина человечества и его половина истории: восточная, русская, православная – пробел огромный, непозволительный в будто бы научном исследовании! Положим, даже и на Западе сплочение единиц в крупную массу и массовое движение не всегда влияли понижающим образом на рассуждения, чувства и волю людей: иначе пришлось бы забыть или исказить то, что было благородного в крестовых походах, во францисканском движении XIII века и в других менее крупных событиях. Но допустим даже, хотя и с большой натяжкою, что учение о преступной толпе в значительной степени верно для Запада. Следует ли из этого, что оно одинаково применимо и к Востоку, к прошлому русского народа и к его настоящему? И на Востоке, и в России, бесспорно, были сходные с западными и свои, самобытные, ничуть не лучшие случаи проявления преступности толпы. Но, слава Богу, было место и другому явлению, противоположному, и притом (что особенно важно) не в качестве исключения, а, скорее, как правило.

Где, как не в русском народе, искони были особенно сильны родовые, общинные связи и права, «мирские» чувства и «мирские» обязанности? Расовые инстинкты славянского племени, предания старины, природные условия страны и климата; отовсюду открытое для врагов необозримое пространство, необъятная длина порубежной, сторожевой линии, пустынность степей, глушь дремучих лесов, дебри и топи полуночного края, суровые, долгие зимы при кратком лете, наконец, непрерывный ряд народных бедствий, глады, моры, нашествия иноплеменных – все, все на Руси более чем где-либо побуждало по необходимости и по долгу, сплотив силы, напрягать их в дружном, могучем порыве для общего дела, для спасения общежития, вне которого человеческая единица, всегда и всюду малосильная, здесь в особенности становилась беспомощною, обреченною почти на неизбежную гибель. Правда, междоусобная рознь была исконным грехом древней Руси, но грехом, за который она и несла непрестанное, тягчайшее наказание, в большей мере, нежели какая-либо другая страна. Грех раздора, то, что предки наши называли «разностию, неодиначеством и неимоверством» или просто «нелюбием», нигде не влек за собою столь быстрой грозной кары, как в стране, и природою, и судьбою понуждаемой помнить истину: «Друг к другу пособляя и брат брату помогая, град тверд есть». И столь часто, столь пламенными, кровавыми чертами отражалась эта истина на жизни частной и государственной, что убеждение в ее непреложности вошло в плоть и кровь народного древнерусского сознания.

Если ценны все проявления народного согласия, на благо направленного, то в особенности священны должны быть те памятники народного единодушия, где это братское чувство, это основание всех добродетелей человеческого общежития сказалось с безупречною чистотой. Такими памятниками должны быть признаны храмы, превосходившие другие проявления совокупного народного труда своей полною добровольностью и полным бескорыстием. Здесь исчезали последние остатки принуждения, с одной стороны, и расчета – с другой; братски, по доброй воле подъятый народным множеством труд был здесь нечто само себе довлеющим, всецело нравственным и благочестивым. Отсюда отличие этих скромных, не больших и не блестящих храмов православной Руси от огромных и пышных храмов Востока и Запада.

Мысль об «общем идеале» выражена в статье В. А. Кожевникова «О задачах русской живописи»: «Русское искусство, если оно хочет быть жизнеспособным и влиятельным, не должно подменять своего <…> ярко-национального и народного характера <…> бесцветно-подражательным космополитизмом» (М., 1907. С. 4). Народный, национальный характер русской культуры, в понимании Кожевникова, немыслим вне православия. Не реализм сам по себе, не простое «обличение общественных язв», а в соединении с «умилением» и жалостью, побуждающими к помощи и спасению, то есть с религиозной идеей, изображение не одной «мерзости запустения на месте святе», но и русской святыни, ее подвижников – в этом видел Кожевников задачу русской живописи. Знаменательна концовка статьи: на картине К. А. Савицкого «Крючник» изображен мужик – как бы образ всего русского народа. Что сдерживает его почти животную силу? – Медный крестик на груди. «Прогляди художник одну эту подробность, – пишет Кожевников, – в его величавом типе не хватило бы существенного: остатка души, еще оживляющей исстрадавшуюся, распадающуюся громаду нашей Родины».