Адепт Бурдье на Кавказе: Эскизы к биографии в миросистемной перспективе

Роберт Кочарян в ответ на тот же вопрос усмехнулся и ответил с обезоруживающей откровенностью: «Конечно, если бы на первом митинге КГБ нам дало по зубам, я бы убежал дворами, заперся дома, занавесил окна, сидел бы тихо и пил чай, надеясь, что меня не заметили

». Однако накануне восстания у местной номенклатуры возникла уверенность, что времена изменились, их дело правое (ничего же антисоветского они не требовали) и Москва на их стороне. Репрессий в самом деле не последовало ни за первым, ни за вторым, ни следующими митингами. Москва посылала противоречивые сигналы, крайне эмоционально интерпретировавшиеся противоборствующими сторонами, даже после того, как соседние армянские и азербайджанские деревни начали выяснять между собой отношения вначале кольями, затем охотничьими ружьями и сельскохозяйственными ракетами «Алазань», переделанными местными умельцами для стрельбы по наземным целям вместо грозящих градом туч. По словам Кочаряна, где-то в этот момент он и некоторые из более молодых лидеров движения начали осознавать, что Москва перестает играть решающую роль в этом конфликте. Более того, если Москва вовсе исчезнет, карабахские повстанцы останутся один на один с Азербайджаном, как уже было в далекие 1918–1920 гг. Старшее и более авторитетное поколение карабахской номенклатуры отказывалось допустить даже теоретическую возможность подобного поворота дел и продолжало надеяться на разрешение конфликта только посредством московского центра. Тогда Кочарян, несмотря на обвинения старших армянских товарищей в авантюризме, начал втайне готовиться к настоящей войне. Столь смелая дальновидность, как он утверждает, сделала его лидером в обход многих более заслуженных и влиятельных людей и невзирая на относительно молодые годы. Кочаряну тогда едва исполнилось сорок. К его рассказу следует добавить, что у Кочаряна по молодости и положению, вероятно, отсутствовали лоббистские связи и ресурсы в Москве. Этому амбициозному политику оставалось тогда строить свои стратегии на местной и притом радикально альтернативной основе. Надо также добавить, что помимо восставших элементов номенклатуры на лидерство в Карабахе претендовали молодые радикалы из интеллигентской среды. Но в отличие от Еревана с его мощной интеллигентской прослойкой в намного более провинциальном и даже патриархальном Степанакерте национально-демократическая интеллигенция так и не смогла взять власть. Здесь ее в конечном итоге взяли бывшие комсомольские работники. Чреватое конфликтами деление возникшей в перестройку армянской политической элиты на ереванских интеллигентов и карабахских комсомольцев сохранится как минимум еще на два десятилетия.

Подавляющее большинство рядовых активистов армянского движения еще довольно долго искренне верило, что их требования были не только исторически, юридически и морально совершенно обоснованными, но и целиком соответствовали горбачевским реформам – ведь они ни на йоту не уклонялись от господствовавших в 1987–1989 гг. в советской политической сфере тем народного волеизъявления и преодоления последствий сталинских преступлений. Просто Горбачев отчего-то никак не мог осознать весомость армянской аргументации, которая повторялась все громче и настойчивее уже на всех уровнях, от академиков и депутатов до домохозяек. Восстания против Горбачева, перестройки, Москвы не было и в тайных мыслях. Москву же требования армянской общественности ставили перед тяжелым выбором: «добро» на выход Карабаха из состава АзССР и воссоединение с Арменией могло вызвать цепную реакцию подобных требований по всему Советскому Союзу и отклонить страну от главной цели реформ. В то же время силовое подавление массовых выступлений дискредитировало бы политический курс Горбачева и сделало его зависимым от охранительских элементов в КГБ и партаппарате, которых он больше всего опасался, хорошо помня участь Хрущева[232]

.