Адъютант императрицы

– Эта картина с первого раза произвела на меня сильное впечатление, и я решил купить ее, чтобы никто не видал ее и не мог пораздумать над ней. Не есть ли этот Самсон мой образ? Черты его лица напоминают меня; никто не должен видеть ее и главным образом Екатерина, потому что если бы она, как и я, нашла сходство спящего Самсона со мной, то это могло бы пробудить в ней целый рой мыслей, которые она не должна, не смеете думать. Разве у меня нет силы, как у этого могучего победителя львов, чтобы разрушить все вокруг меня и уничтожить каждого врага, который захотел бы подняться против меня? Но, – продолжал он, и еще мрачнее стали его взоры, – разве у нее нет в руках ножниц, чтобы обрезать корни моей силы и сделать меня беспомощным, как последнего нищего? И разве не гнездится в ее сердце, несмотря на все его великодушие, коварство Далилы? Разве мало филистимлян, завистливых и злых ждущих только удобного момента, как эта хитрая рожа, чтобы кинуться напавшего и беззащитного? А я между тем далеко еще не равен Самсону; я еще – не господин над всеми. Правда, я устоял против Григория Орлова, правда, у него не хватило силы оттолкнуть меня; но и я не смог совсем оттеснить его. Смеясь, полушутя, как отклоняют глупое желание неразумного ребенка, Екатерина отказала мне в требовании удалить его. Правда, льстивыми ласками она хотела заставить меня позабыть свой отказ, но под ее мягкой, как шелк, ласковой ручкой я чувствовал острые когти тигра и тот же Орлов будет каждую минуту наготове вложить в эту руку предательские ножницы. Я поставил здесь Клеопатру и все говорят, что статуя похожа на Екатерину. Ну, это сравнение не опасно, так как Клеопатра любила Цезаря, а Цезарь был ее господином. Необходимо заботливо охранять мысли женщин, потому что у всех них является горячее желание воплотить мысль в дело; но это желание у Екатерины опаснее, чем у кого-либо другого, и ее слова и знаки претворяются в дела, своей силою потрясающая мир. Так не должно быть; я один должен властвовать над нею или мне когда-нибудь придется испытать судьбу этого Самсона. Но все-таки есть разница между мною и этой картиной, – поднимаясь, воскликнул он: – Самсон спит и беспечно подложил свою голову под коварные ножницы; я же не сплю, мой взор проницателен и ясен и даже в темноте я могу узнать подкрадывающегося врага; на всех путях его я слежу за ним и скоро-скоро я подведу его под последний удар, который должен будет уничтожить его; тогда поле брани будет принадлежать мне, и я заставлю все корни могущества, власти и царства Екатерины так тесно переплестись с моей силой и волей, со всем моим существом, что она никогда не сможет разлучиться со мной без того, чтобы не погибнуть самой. Но, ей Богу, это будет трудно, труднее, чем я полагал. Любовь не имеет силы над Екатериной; как бы горячо ни вспыхивало в ней пламя страсти, ее сердце остается холодным, одним только страхом можно властвовать над нею, и я часто начинаю сомневаться, можно ли заставить ее знать страх. Екатерина умеет склониться там, где не может ударить, и в состоянии смертельно поразить тогда, когда она бьет. Но я хочу! – воскликнул он. – Это слово покоряет мир, когда оно громко и ясно выходить из глубины души. Самсон же позабыл волшебную силу этого слова, когда в беспечной дремоте положил свою голову на колена Далилы. Но все равно, картина слишком опасна; никто не должен видеть ее, а главным образом Екатерина.

Потемкин встал, снял с мольберта картину, написанную с неподражаемым мастерством, выхватил из ножен лежавшую на столь шпагу и вырезал картину из рамы; после этого он свернул картину, сломал раму и спрятал все под медвежьей шкурой, лежавшей пред его диваном. Наконец, он позвонил камердинера и сказал ему.

– Сегодня что-то свежо; затопи камин!

Через несколько минуть в камине запылал огонь, наполняя комнату приятной теплотой.

Когда камердинер удалился, Потемкин вытащил из-под медвежьей шкуры свернутую картину и куски сломанной рамы и бросил все в огонь. На некоторое время все заволоклось дымом, с трудом нашедшим себе выход в трубу; но вскоре пропитанное маслом полотно сделалось жертвой пламени и огонь снова запылал весело и ярко.

В то время как Потемкин приносил в жертву своему суеверию мастерское произведение искусства, купленное им за такую высокую цену, которой ужаснулся бы иной монарх в Европе, юный студент, после отъезда Фирулькина покинувший дом госпожи Леметр, произнес страже у одного из боковых входов в Зимний дворец пароль и был беспрепятственно пропущен внутрь дворца, доступ куда был строжайше запрещен всем посторонним. С уверенностью, указывавшей на хорошее знакомство с дворцом, молодой человек через двор прошел к конюшням Потемкина и вошел в большое, длинное здание, в котором помещались квартиры конюших генерал-адъютанта императрицы.