Афанасий Фет

В организации торжеств большую помощь оказал Николай Петрович Боткин, за долгое время жизни в столице Франции превратившийся в настоящего парижанина: он указал на хороший ресторан Филиппа, где свадебный обед, стоивший 300 рублей, обошёлся в четыре раза дешевле — всего в 300 франков, и прислал достойный свадебный экипаж. Венчал новобрачных священник русской посольской церкви. Шафером со стороны жениха выступил Тургенев, со стороны невесты — братья. Невеста, как она сообщила супруге Петра Петровича Надежде Кондратьевне, была «очень авантажна», одета в «белое муар-антик платье со шлейфом с короткими рукавами и открытый лиф, и надета была Мария-Антуанетта из кружев[27], вуаль была самая длинная, цветы, букет был такой отличный, весь белый и такой большой, что чудо»

^{346}. Жених, «не желая тратить деньги на ненужный… фрак, оделся в полную уланскую форму и отправился в церковь с Тургеневым». Сразу после венчания новобрачные с гостями «отправились к Филиппу, где в двух комнатах, роскошно уставленных цветами… ожидал свадебный обед на двенадцать человек»: «Тонкий и великолепно поданный обед прошёл оживлённо и весело. Прекрасного вина, в том числе и шампанского, было много, и под конец обеда Тургенев громко воскликнул: „я так пьян, что сейчас сяду на пол и буду плакать!“»^{347}

.

Уехать сразу после свадьбы было нельзя. Через день Николай Петрович дал в честь молодожёнов обед у того же Филиппа, пригласив на него опоздавших на свадьбу родственников Фета — Василия с женой и Любиньку. За ним последовал ещё один обед, данный Василием Шеншиным там же в честь дня рождения жены. Всё это время поэт, по-видимому, пребывал в радостном настроении. Тургенев писал Толстому 14 (26) августа 1857 года из Куртавнеля: «Фет сияет счастьем — дай бог ему продолжать так, как начал, — и мне кажется, что у него есть шансы — его невеста, кажется, добра и, по крайней мере, не будет его мучить»^{348}

.

Радость не мешала сознанию того, что каждый лишний день в Париже наносит ущерб семейному бюджету, и Фет торопился выехать в Москву. Проведя ещё очень немного времени в Париже (между прочим, в компании Ивана Александровича Гончарова, который не только сопровождал дам в походах по магазинам, но и прочёл Боткину, Тургеневу и Фету фрагменты романа «Обломов»; впрочем, поэт так сильно устал от торжеств, что несколько раз засыпал во время долгого чтения), молодожёны отправились в Россию через Любек, где им пришлось задержаться на целых две недели из-за проблем с таможенными пошлинами. В этом тихом старинном городке, где совсем в стиле «Германа и Доротеи» завершился его медовый месяц, Фет и получил эстетические впечатления («На досуге мы пустились осматривать старинные католические церкви, ныне превращённые в лютеранские. В одной из таких церквей красуется целый ряд картин Гольбейна, знаменитый его „Todten-Tanz[28]“ с изображением всех возрастов и положений человеческих, сопровождаемых скелетом смерти»^{349}), и последний раз полюбовался на порядок германской жизни, и восхитился развитым у немцев чувством «общественного интереса». Так закончилась его последняя заграничная поездка.

В России чета Фетов на короткое время задержалась в Петербурге, погостив у Михаила и Павла Боткиных, и оттуда уже по российской новенькой железной дороге отправилась в Москву, где и водворилась в доме на Малой Полянке. Их первые дни в «семейном гнезде», где 36-летний Фет предполагал провести «остаток жизни», были омрачены материальными потерями. Как сообщал поэт Боткину, практически всё приданое Марии Петровны, «всё бельё и вещи: часы, портрет, птицы, лампа, а главное её бельё столовое и её собственное — богатое прелестное бельё и вещи, отправленные через контору транспортов, — сгорели на железной дороге в загоревшемся вагоне». Ущерб составил по крайней мере две тысячи рублей при том, что застраховано имущество было всего на 500 рублей. Молодая жена плакала, а Фет был расстроен необходимостью покупать всё заново. Потери были для него весьма существенные, и литературные друзья выражали сочувствие. Были и другие неудовольствия бытового порядка, но всё-таки радость преобладала, и Фет искренне писал Боткину 28 сентября 1857 года, практически сразу по приезде: «…Я так счастлив, как мне даже не снилось. Мари такое милое, такое разумное и любящее создание, что мне можно позавидовать», — и, не удержавшись, повторял в том же письме: «Я так счастлив, что мне страшно. <…> Стыдно хвалить жену — но можно сказать, что она меня делает счастливым, как я ещё не был в жизни»^{350}.