Афанасий Фет

В ситуации, в которой невозможны (во всяком случае для Фета) физическая любовь и брак, когда любовь состоит из одних, пусть и пронизанных поэзией, разговоров, постепенное охлаждение было неизбежным. Ему способствовало увеличение расстояния между возлюбленными: после вызвавшего тревогу молодого корнета похода, связанного с венгерскими событиями, 10 июня 1849 года Орденский полк двинулся дальше на запад, но дошёл только до Ново-Миргорода той же Херсонской губернии, а в сентябре того же года вернулся в Новогеоргиевск, от которого до имений Петровича и Лазича было далеко. Свидания с Марией прекратились, отношения свелись к интенсивной переписке: Фет предлагал расстаться, Мария просила не оставлять её. «Если я искренно жаловался своему другу Алексею Фёдоровичу на кого-либо, то только на себя, не находящего никакого исхода тому томлению, которое выражалось в письмах хорошо знакомой им девушки. Она не менее меня понимала безысходность нашего положения, но твёрдо стояла на том, что, не желая ни в каком случае выходить замуж, она, насильственно порывая духовное общение, только принесёт никому не нужную жертву и превратит свою жизнь в безотрадную пустыню», — вспоминал поэт. По совету Бржеского Фет съездил в Фёдоровку, где гостила Мария, чтобы «постараться общими силами развязать этот Гордиев узел». «Конечно, восторженная наша встреча не повела ни к какой развязке, а только отозвалась на нас ещё более тяжкою и безнадёжною болью…»^{215}

Бесконечно тянуться это не могло. Чувство проходило само, и одновременно Фет как будто намеренно стремился убить его в себе почти нарочитым прагматизмом. В последних числах сентября 1850 года он едва ли не всерьёз рассматривает предложение брата своего зятя Матвеева жениться на его свояченице в Волхове. «…Она-де богата. Хорош бы я был, помчавшись за химерой в Волхов без денег и проч. Нет, подобные предприятия не по нашим средствам», — сообщал Фет воевавшему на Кавказе Борисову в письме от 28–30 сентября из Новогеоргиевска. В начале декабря 1850 года он делится с тем же адресатом новыми душевными порывами: «Отчего я так страдаю — не знаю. Может быть оттого, что тайно порываюсь найти где-нибудь мамзелю с хвостом тысяч в 25 сереб[ром], тогда бы бросил всё»^{216}

.

Окончательный разрыв Фета с Марией Лазич произошёл в конце (возможно, в ноябре) 1851 года. Говорит о нём как об уже свершившемся факте Фет в письме Борисову от 9 декабря. Как именно это случилось, из письма узнать нельзя. Видимо, всё произошло само собой. Роман завершился бы в общем безболезненно, не оставив столь значительного следа в душе Фета, если бы не его неожиданная и трагическая развязка в начале 1852 года, о которой поэт узнал позднее от Петковича: «— А Лена то! — Что? что? с испугом спросил я. — Как! воскликнул он, дико смотря мне в глаза; вы ничего не знаете? И видя моё коснеющее недоумение, прибавил: да ведь её уже нет! она умерла! И, Боже мой, как ужасно!»^{217}

История, сообщённая Петковичем, была трагическая. Мария, по-прежнему незамужняя, давала уроки младшей сестре. Утомлённая упрямством ученицы, она любила ложиться на диван с папироской, когда не одобрявший этой привычки отец не мог её заметить. «Так в последний раз легла она в белом кисейном платье и, закурив папироску, бросила, сосредоточивая внимание на книге, на пол спичку, которую считала потухшей. Но спичка, продолжавшая гореть, зажгла спустившееся на пол платье, и девушка только тогда заметила, что горит, когда вся правая сторона была в огне. Растерявшись при совершенном безлюдьи, за исключением беспомощной девочки сестры (отец находился в отдалённом кабинете), несчастная, вместо того чтобы, повалившись на пол, стараться хотя бы собственным телом затушить огонь, бросилась по комнатам к балконной двери гостиной, причём горящие куски платья, отрываясь, падали на паркет, оставляя на нём следы рокового горенья. Думая найти облегчение на чистом воздухе, девушка выбежала на балкон. Но при первом её появлении на воздух пламя поднялось выше её головы, и она, закрывши руками лицо… бросилась по ступеням в сад. Там, пробежав насколько хватило сил, она упала совершенно обгоревшая, и несколько времени спустя на крики сестры прибежали люди и отнесли её в спальню. Всякая медицинская помощь оказалась излишней, и бедняжка, протомясь четверо суток, спрашивала — можно ли на кресте страдать более, чем она?»^{218}

Страшный конец Марии, о котором поэт узнал, когда его чувство к ней, возможно, ещё не умерло, навсегда превратил эту историю в душераздирающую драму. В письме Борисову в октябре 1852 года Фет признался: «Я ждал женщины, которая поймёт меня, и дождался её. Она, сгорая, кричала: „Au nom du Ciel sauvez les letters“, — и умерла со словами: он не виноват — а я. После этого говорить не стоит. Смерть, брат, хороший пробный камень. Но судьба не могла соединить нас»^{219}.