Афанасий Фет

Франция, куда «прогрессивные» образованные русские люди ездили, как в паломничество к Святым местам, Фету не понравилась с самого начала. Уже местность между Страсбургом и Парижем, пересечённая им на очередном поезде, выглядела для него как «однообразная равнина, по которой все дороги, канавы и межи засажены высокими тополями, придающими стране вид шахматной доски»^{293}. Природа Франции и её сельское хозяйство то ли не заинтересовали путешественника, то ли не удовлетворили; во всяком случае, в своих путевых заметках он практически ничего об этом не написал. Всю Францию представил у Фета Париж, в котором он поселился на улице Гельдер в одноимённом отеле, причём «старался устроиться по возможности дёшево и действительно достиг в этом отношении некоторого совершенства, занявши… в пятом этаже две весьма чистых, даже щеголеватых комнаты за 40 франков (10 р.) в месяц. Правда, штукатурка потолков представляла крутой перелом, скашиваясь по направлению к окнам и сообщая таким образом квартире значение мансарды»

^{294}.

Из этого поэтического жилища Фет отправлялся на осмотр парижских достопримечательностей. Первое и постоянное впечатление от французского образа жизни он выразил в самом начале парижской части путевых очерков: «По широкой улице с новыми или обновлёнными домами в шесть-семь этажей, с превосходно содержимым шоссе посредине и широкими асфальтовыми тротуарами по обеим сторонам, не идёт и едет, а бежит и скачет несметная толпа». Париж открылся ему как царство толпы, потребляющей «зрелища, без которых француз жить не может», и жаждущей новизны, придумывающей и продающей всё новые и новые развлечения: «Главная цель парижанина — приобресть как можно скорей и более денег, а первейшая задача — остановить и приманить общее внимание». И ещё более афористично и строго: «Много говорено о лихорадочной страсти парижан, с одной стороны, к зрелищам всякого рода (хотя бы того, что представляет споткнувшаяся и запутавшаяся в постромках лошадь, около которой немедленно образуется непроницаемая толпа), а с другой — к деньгам»^{295}

. Жизнь во французской столице велась напоказ: «Летом парижане чуть не живут на бульварах. Толпа и суета страшная, но беспорядку никакого». Русскому гостю бросалось в глаза обилие магазинов с блестящими витринами и кофеен, в которых «все столики в известные часы заняты и посетители истинно прохлаждаются, то есть сидят за рюмкой чуть не час, любуясь на проходящих дам-камелий, разряженных в шёлк и бархат». Под чахлыми деревьями на Елисейских Полях чего только не было: «Подвижные бильярды, на которых разыгрываются всевозможные вещи, таковые ж рулетки, вертящиеся качели с газовым освещением, деревянные коньки и даже корабли под парусами и флагами, подвешенные на брёвнах, от которых этот воздушный флот получает круговращательное движение»^{296}.

Путешественник не избежал соблазна приобщиться к диковинкам и зрелищам подобного рода: осмотрел знаменитый Дворец индустрии, уже пустовавший после закончившейся Всемирной выставки («архитектура его ничтожна») и огромный Гипподром с жонглёрами и наездницами «на разных фантастических колесницах»; побывал в Булонском лесу, по его мнению, громкого имени леса не заслуживающем, посетил там театр марионеток, «на балконе которого весьма приличный на взгляд господин свищет и пищит голосом будто бы кукол, зазывающих посетителей, и театр магии, то есть просто фокусов, и ещё что-то». Не обошёл он вниманием и предшественника современного кабаре «Мулен Руж» — популярный в XIX веке кафешантан «Баль мабиль». Всё здесь блестело или таинственно мерцало, гуляющие демонстрировали наряды и улыбки; залитые газовым светом аллеи, клумбы, беседки из подстриженных деревьев, павильончики, «воздушные кофейни», рулетки, бильярды, тиры создавали вид «волшебного парка, в котором фея даёт бал»; «но только парижский старожил знает, сколько тайной, незримой нищеты скрыто под весёлыми улыбками красавиц в кокетливых шляпках». Увидел Фет и то, что обычно привлекало в это волшебное место туристов со всей Европы, — разнузданные танцы: «Зато кадриль, la contredanse, танцуемый здесь только в две пары, — совершенное зеркало парижских нравов. Под звуки его ритурнеля танцоры перерождаются и предаются самым отчаянно-развязным телодвижениям. Мужчины каждое па кончают скачком, а дамы так и расстилаются по земле. Их пышные кринолины волнуются, как море-океан. Ловкие танцорки составляют отдельные кадрили, вокруг которых толпа»^{297}

.

Его приговор «парижской жизни» был следующим: «…От улицы Риволи до Гипподрома, от последнего винтика в экипаже до первых бриллиантовых серёг за стеклом магазина, от художественной выставки до Большой Оперы — всё гладко, ловко, блистательно (bien fait), а целое прозаично, мишурно и бессонно, как нарядный венский пирог, простоявший месяц за окном кондитерской»^{298}.