Агент презедента

Они уселись под виноградником, и huertano, которого звали Томас, взял письмо в руки и посмотрел на него, преисполнившись высоких чувств. Читать он не умел, но ему было стыдно признаться в этом. Его бывший хозяин, предвидя это, сказал Ланни, как поступить. Ему нельзя было позволить отнести письмо к сельскому писарю. С ним следовало терпеливо поговорить и убедить его в том, что приезжий был другом семьи. С этой целью хозяин предоставил различные детали, и теперь Ланни рассказывал о том, как они живут, о детях в школе, и так далее. Ланни пояснил, что он согласился купить картину, если он поймёт, что она подлинная. Он описал работу, как о ней рассказал сеньор, упомянув тот факт, что один из шести маленьких оборванцев ел гроздь винограда. "Это убедит Томаса", — сказал владелец. — "Он видел эту картину, висящую на стене, большую часть своей жизни и считал, что искусство должно идеально передавать текстуру виноградной кожицы".

"Bueno, Señor," — наконец, сказал человек. Положив письмо в карман вместе с тщательно затушенным окурком, он направился к barraca

, лачуге с соломенной крышей, с отмытыми до голубизны стенами и крестом наверху. Трех женщин, как и трех детей Ланни не представили, но он любезно их поприветствовал. Женщины вежливо поклонились, а малыши смотрели с открытыми ртами. Томас притащил стул, и сверху среди стропил из под старых досок и тряпок, связок чеснока, лука и сушеного инжира он извлек холстяной цилиндр больше метра в длину и, больше четверти метра в диаметре. Пыль, накопившая за год, была стерта, цилиндр развернули и держали открытым перед глазами приехавшего.

Искусство вечно! Прошло почти три сотни лет с того времени, когда масла и краски были смешаны и нанесены на эту отлично сплетённую ткань. Царствовавшие короли и королевы погибли, победившие герои были прославлены и превратились в пыль, но здесь полудюжина уличных мальчишек пережили разрушительное действие времени и все еще смеялись и были полны энергии. Их костюмы не так сильно отличались от тех, что были надеты на самых маленьких в этой хижине. Но в их лицах была мягкость, ангельское свойство любви, которая отличала душу Бартоломе Эстебана Мурильо. Она проявлялась во всем, что он написал, были ли это херувимы с неба или беспокойные маленькие оборванцы на узких и кривых улицах старой Севильи.

Если Ланни вынесет эту картину из крестьянской лачуги, то он будет обязан выплатить сеньору Хименесу сумму в сто десять тысяч французских франков, что было свыше четырёх тысяч долларов. Если картина окажется не подлинной, а это возможно, то её может быть удастся продать не больше, чем за четыреста долларов. Ланни просто созерцание красоты не удовлетворило. Он развернул холст на тяжелом деревянном столе, который стоял в центре единственной комнаты, и изучал подпись и манеру письма под лупой. Когда он убедился, что это был ранний Мурильо, он сказал: "Esta bien, Tomás", свернул сокровище и перевязал его истрёпанной пеньковой верёвкой. Он попрощался с женщинами, и увидел, как человек несет свернутую в рулон картину и кладёт ее в машину. Он понимал, что Томас был в состоянии подавленной тоски при мысли о расставании с этим драгоценным объектом только на основе нескольких строчек, написанных на клочке бумаги. Он не привык к тому, что бумага может представлять собою капитал. Зная крестьян средиземноморья с детства, Ланни произнёс успокоительные слова, похлопал старика по спине и заставил его чувствовать себя лучше, подарив ему целую пачку сигарет и десять песет в придачу.

II

Рауль ожидал его у подъезда. Он побежал наверх и взял машинку и чемодан. Пока Ланни вёз его в гавань, Рауль рассказал, что нашел французское грузовое судно, уходящее в Марсель в тот же вечер. Он зафрахтовал транспортировку одного американского путешественника за сумму четыреста пятьдесят франков. ''Получилось не очень элегантно" — извинился он, но Ланни ответил: "Все в порядке, если вы получили гарантии от торпед". Рауль, зная американскую привычку шутить по самым серьезным поводам, ответил: "Спасатель прилагается к каждому билету".

В самом деле, всё было совершенно безопасно, выход из порта патрулировал окрашенный в серый цвет французский эсминец, а на севере виднелся британский крейсер. Петух прокукарекал, лев рыкнул. Испанцы могут убивать друг друга и топить взаимно свои корабли, если им так хочется. Но в этот момент никто не собирался топить французские или английские корабли. Ланни зашел на борт с его драгоценным рулоном в руке, а его испанский друг, нес остальную часть его багажа. Никто не задал ни одного вопроса, и вскоре машины ржавого старого бродяги загрохотали и заколотились, и судно миновало длинный мол с французским флагом, гордо поднятым над грузом пробки, шкур и другого сырья для заводов Марселя или Лиона.