Агнесса из Сорренто

– Сын мой, – промолвил монах, – Истинная Церковь одерживает победы не во времени, но в вечности. Сколь многие из наших братьев по вере были побеждены на земле, чтобы восторжествовать на небесах! Что говорит апостол? «Иные же замучены были, не приняв освобождения, дабы получить лучшее воскресение»[106].

– Но увы, – сокрушался Агостино, – неужели нам не суждено увидеть истинное торжество веры здесь, на земле? Боюсь, его благородное имя будет вписано кровью в мартиролог, как и имена многих других, слишком добродетельных для этого презренного мира. Неужели мы не можем спасти его?

– Но как? Ты слышал какие-нибудь новости? – с жаром откликнулся монах. – Ты виделся со своим дядей?

– Пока нет: он уехал в свою загородную виллу, как сказали его слуги. Когда мимо проезжал герцогский двор, я заметил в его свите своего кузена и успел перемолвиться с ним несколькими словами, и он, если я подожду его здесь, обещал мне прийти, как только повелитель соблаговолит отпустить его. Когда он явится, нам лучше поговорить с ним с глазу на глаз.

– Я удалюсь на южную сторону, – сказал монах, – и там буду ожидать конца вашей беседы.

С этими словами он пересек площадку, на которой они стояли, и, спустившись по белым мраморным ступеням, вскоре потерялся из виду в обильных «зарослях» причудливой резьбы, напоминающей узоры инея на зимнем окне.

Не успел он исчезнуть, как послышались шаги, приближающиеся по мраморной лестнице с другой стороны, и чей-то голос, напевающий модную придворную песенку.

На площадке показался молодой человек лет двадцати пяти, одетый со всей роскошью, пышностью и яркостью, какую тогдашняя мода дозволяла юному щеголю. Его короткий плащ пурпурного бархата был лихо накинут на одно плечо, открывая колет янтарного атласа, богато расшитый золотом и речным жемчугом. Длинные белые перья, ниспадающие со шляпы, удерживались большим брильянтовым аграфом, сверкающим, словно звезда, в вечерних сумерках. Изящные его пальцы унизывали перстни, а запястья охватывали манжеты самого изысканного венецианского кружева. Поверх этих одеяний он надел длинную темную накидку с остроконечным капюшоном, обычный вечерний наряд в Италии, но, поднявшись на верхнюю ступеньку площадки, небрежно сорвал ее и весело протянул кавалеру руку:

– Добрый вечер, милый кузен! Видишь, я явился, верный своему слову, словно ты и не Агостино, а какая-нибудь Леонора или Камилла. Как твои дела? Я хотел поговорить с тобою внизу, но понял, что лучше нам побеседовать без свидетелей. А наши друзья святые слишком благочестивы и высоки духом, чтобы из озорства нас подслушивать.

– Спасибо тебе, кузен Карлос, за то, что откликнулся без промедления. А сейчас перейдем к делу. Получил ли твой отец, мой дядя, то письмо, что я написал ему примерно месяц тому назад?

– Получил и велел мне обсудить с тобой его содержание. Враги коварно опутали тебя своими сетями, ничего не скажешь. Мой отец говорит, что лучше всего тебе было бы приехать прямо к нему во Францию и подождать там, пока дела не пойдут на лад. Мой отец пользуется расположением короля и может найти тебе недурное местечко при дворе, а со временем обязуется примирить тебя с папой. Между нами говоря, старый папа не таит на тебя особой злобы, он всего-навсего хочет отобрать твои земли для своего сына, и пока ты рыщешь поблизости и предъявляешь на них права, – ничего не поделаешь, будет длиться твое отлучение от церкви; но стоит тебе исчезнуть и без боя отдать свои имения папе, как он вернет тебя в лоно Истинной Церкви, а мой отец озаботится твоим благополучием. Папы не вечны, а по временам у них случается размолвка с королем Франции, и, так или иначе, у тебя появится шанс восстановить свои права, а пока подумай, молодой человек может выбрать себе участь куда хуже, чем занять достойное место при дворе.

Во время этого длинного монолога, который молодой аристократ произнес с дерзкой и легкомысленной самоуверенностью светского человека, привыкшего, что судьба к нему благоволит, на лице кавалера, который внимательно слушал, сменилось много сильных, противоречивых эмоций.