Агнесса из Сорренто

– Ты говоришь так, словно единственная жизненная цель человека – собственный покой, богатство и удовольствие. Однако душу мою более всего гнетет не то, что у меня отняли мои имения и что мое семейство уничтожено, но что мой прекрасный Рим, город моих предков, ныне – пленник под пятой тирана. А еще меня терзает, что прославленная религия Христова, та святая вера, в которой умерла моя мать, вера, достоинство которой провозгласили всему миру святые, чьи статуи окружают нас, превращена в орудие такого порока и жестокости, что возникает соблазн пожалеть, почему мы не рождены язычниками во времена древнеримской республики, да простит меня Господь за то, что я смею помыслить такое! Ведомо ли христианнейшему королю Франции, что человек, притворяющийся наместником Христовым на земле, не исповедует христианскую религию, да и вообще не верит ни в какого бога, что он занял Святой престол, прибегнув к гнусной симонии[107], что он использует свою власть, дабы обогатить выводок своих развратных детей, ведущих жизнь столь позорную, что человек скромный стыдится даже упомянуть об их деяниях?

– Разумеется, французскому королю известно обо всем этом, – откликнулся его собеседник. – Знаешь, прежний король Франции Карл[108], когда прошел маршем по всей Италии, не встречая сопротивления, по слухам, испытывал сильное желание свергнуть папу и вполне мог осуществить задуманное. Мой отец находился в то время в его свите и говорил, что папа был сильно напуган. Но в конце концов они как-то примирились и поделили между собой спорные земли, а это так или иначе самое главное. Нынешний же наш король, полагаю, не хочет с ним связываться; между нами говоря, он замыслил здесь совсем другое. Этот веселый город как нельзя более ему подходит, и он считает, что сможет управлять им не хуже, чем до сих пор – прежние властители. Уверяю тебя, мой отец прибыл сюда неспроста: он все подмечает, от его внимания ничто не укроется. Но что касается папы… Знаешь, с ним надобно проявлять осторожность. В конце концов, дорогой мой Агостино, мы же не священники, мы вершим дела мирские, и потом, не важно, как бы они им ни достались, в руках у пап – ключи от царствия небесного, и мы не можем позволить себе повздорить с ними, иначе нас не допустят к причастию, и что станется с нашими душами? Неужели ты думаешь, что я буду и дальше жить столь же весело и беззаботно, сколь сейчас, если усомнюсь в том, что мне уготовано спасение? Нам, грешникам, Господь явил милосердие, установив, что грехи священников не могут запятнать таинств, иначе бы нам пришлось ой как несладко, а так получается, что если священники ведут жизнь недостойную, то им за это отвечать, а не нам!

– Но неужели доброму христианину, который принес священные рыцарские обеты, надлежит закрывать глаза на то, что его веру позорят, бесчестят, что над ней насмехаются и глумятся? – возразил Агостино. – Неужели не пошла вся Европа в поход спасать священный Гроб Господень от неверных, норовивших попрать и осквернить его? Неужели мы бестрепетно отдадим неверным самый дом Господень и позволим им беспрепятственно царствовать в самом граде Его? В Италии появился святой пророк, величайший со времен святого Франциска, и проповеди его тронули все сердца, подвигнув христиан жить строже и чище, в соответствии с нашей святой верой, а теперь он за свои благие дела и добродетельную, беспорочную жизнь отлучен папой от церкви, его схватили, и бросили в темницу, и злоумышляют на жизнь его.

– Ах, ты о Савонароле? – проговорил другой. – Да, мы слышали о нем: чрезвычайно неосторожный, неосмотрительный малый, не слушает ничьих советов и отвергает всякое руководство. Кажется, мой отец был некогда о нем высокого мнения и полагал, что в нынешней, раздираемой противоречиями, обезумевшей Италии он может помочь нам в осуществлении некоторых наших планов, однако он полностью поглощен своими идеями нравственного преображения и ведом лишь собственной волей.

– А ты ничего не слышал о письме, которое он недавно послал королю Франции, подвигая его созвать Вселенский собор, дабы рассмотреть все злодеяния, чинимые в Риме? – спросил Агостино.

– Выходит, он и вправду написал такое послание? – переспросил его кузен. – Значит, слухи, которые до меня доходили, верны. Некий человек, посвященный во все детали этого дела, поведал мне третьего дня, что герцог перехватил гонца с подобным письмом, и переслал это письмо папе. Судя по всему, это правда, ведь герцог ненавидит Савонаролу. А если так, его ожидает незавидная судьба, ибо папа злопамятен и руки у него длинные.

– Получается, – пробормотал Агостино с глубоко встревоженным видом, – что письмо, которым добрый человек чаял достичь столь многого и в котором он высказался о папе и его клевретах столь недвусмысленно, лишь ввергнет его в еще большую опасность!

– Ну и дурак! Он мог бы догадаться, что писать такие письма ни к чему. Кто же поддержит его в борьбе с папой?

– Вся Флоренция стояла за него до недавнего времени, – возразил Агостино. – И снова станет на его сторону – ей нужно лишь немного помочь!