Агнесса из Сорренто

Они полагали, что нужда и невзгоды уготованы им неотвратимой судьбой, а окормлявшие их священники учили, что такова воля Господня, которую надлежит принимать со смирением. Разумеется, женщины, как всегда и везде, сохраняли верность своей природе и выбирались из своих сырых, зловонных, темных жилищ, вдев в уши крупные серьги из чистого золота и убрав иссиня-черные блестящие кудри множеством сверкающих стальных заколок, а то и уложив локоны в еще более сложную прическу. Это было не лишено смысла, ведь разве сами герцоги Миланские не снисходили весьма любезно до очаровательных женщин низших классов и разве не рождались от таких союзов внебрачные сыновья и дочери, занимавшие впоследствии место среди принцев и принцесс? Неужели сыскался бы отец или муж, не воспринявший такой выбор властителя как великую честь? Неужели сыскался бы священник, не отпустивший с готовностью такой грех? Потому нередко можно было заметить какую-нибудь пригожую темноглазую женщину, облаченную в яркий, соперничающий с пестрым оперением райских птиц, крестьянский наряд, которая кокетливо поднимала взоры на знатных и могущественных, в ответ удостаиваясь покровительственного кивка, а матери и отцы тем временем с торжеством глядели на происходящее. В те дни высшие классы господствовали безраздельно: церковь лелеяла их, словно нежная мать, и относилась ко всем их шалостям и мелким грешкам, словно снисходительная бабушка, а мир, в свою очередь, с глубоким почтением склонялся перед церковью, и лишь изредка появлялся какой-нибудь суровый Иоанн Креститель во власянице и, подобно Савонароле, осмеливался без всяких околичностей тревожить слух властей предержащих Словом истины Божьей, но у Ирода и Иродиады всегда были наготове старые добрые средства положить конец возмущению и заставить замолчать смутьяна. Иоанн Креститель был обезглавлен в темнице, и весь мир, все книжники и фарисеи ликовали, приветствуя его казнь, и нашлась лишь горстка бедных его учеников, что погребли его тело и сообщили о том Иисусу.

Вся площадь вокруг великого собора заполнена в этот миг блестящей кавалькадой герцогского двора, в лучах заката сходной своею яркостью с полем маков, васильков и клевера в Сорренто, и здесь, возвышаясь над суетой и спешкой, флиртами и интригами, придворными сплетнями и светским злоречием, смехом, остротами и колкостями, мишурным блеском и ослепительным сиянием, воздвигнут чудесный собор, безмолвный свидетель человеческого величия и человеческих горестей, странный, чистейший, непорочный горный пик, исполненный воздушного, неземного очарования, наиболее поразительный символ величия и одновременно кротости Божьей, который человеческому сердцу дано было вообразить, а человеческим рукам – воплотить. В большом, тщеславном, суетном, порочном городе, одержимом похотью, завистью и гордыней, он вздымался над людским морем один, в совершенном, безраздельном одиночестве, словно посреди глухой, заброшенной Римской Кампаньи или безбрежной африканской пустыни, – столь мало соприкасался он с миром земным и столь отрешился от судеб и дел его, столь величественно и равнодушно взирал он на разбивающиеся у подножия его волны легкомысленной, пустой, вздорной толпы, которая под сенью его белых сверкающих шпилей представлялась не более чем скопищем жалких, крохотных, ползающих муравьев. Те, кто в силах были оторвать взор от низменной мирской жизни, царящей на земле, зрели высоко-высоко над головой, в голубом итальянском небе, множество облеченных славой святых, словно парящих на сияющих белоснежных башнях и навечно воздевших длани в благословляющем жесте. Мрамор, внизу несколько потускневший и запятнанный уличной пылью, выше, отрываясь от земли, постепенно возвращал себе изначальную сверкающую белизну и неповторимый блеск, пока наконец тысяча мерцающих шпилей не обретали воздушную прозрачность морозных узоров, оставляемых инеем на замерзшем стекле. Теперь же они озарялись фиолетовыми и розовыми отблесками закатных лучей, представая глазам в торжественном величии.