Агнесса из Сорренто

«Вот уж воистину, – думала она, – если бы все свершилось по справедливости, она была бы принцессой, и не один знатный синьор в наших краях счастлив был бы взять ее в жены, а я-то хочу всего-навсего выдать ее за честного кузнеца, я, видевшая собственными глазами, как принц преклоняет колени, чтобы поцеловать руку ее матери, я, слышавшая собственными ушами, как он на коленях умоляет ее выйти за него замуж, да, я клянусь, все так и было! Но чем же это кончилось? Жил ли на свете хоть один знатный синьор, который исполнил бы обещание или клятву, данную кому-нибудь из нас, простых людей, или не забыл о нас тотчас же, как только мы доставили ему мимолетное удовольствие? Старуха Эльза, ты поступила мудро! Держи свою голубку подальше от орлиного гнезда: оно обагрено кровью невинных жертв, которых растерзал орел в своей жестокой, безумной гордыне!»

Вот каким нерадостным мыслям безмолвно предавалась Эльза, суетясь, хлопоча по хозяйству и стараясь вовремя завершить тысячу и одно приготовление из тех, что знакомы любой хозяйке дома, богатой или бедной, которой предстоит долгое путешествие.

К Агнессе она на первый взгляд проявляла большую, чем когда бы то ни было, суровость и строгость, однако не было, пожалуй, такой поры, когда она испытывала бы к внучке большую нежность и когда с большей горячностью принимала бы к сердцу ее судьбу. Не так-то легко быть единственным предметом забот, привязанности и попечения сильного, предприимчивого и упрямого друга, как убедилась Агнесса на собственном опыте. Не собирают с терновника виноград или с репейника – смоквы[114]

, а преданность натур резких и колючих, вроде терновника или репейника, зачастую напоминает ягоды дикого крыжовника: такая же едкая на вкус и с такими же длинными шипами, но что ж поделать, они любят, как умеют, их надо принимать такими, какие они есть.

Агнесса несколько раз пробовала было предложить бабушке помощь, но получала отказ столь грубый, что больше не возобновляла попыток, и потому удалилась на свое излюбленное место у садовой ограды, откуда могла увидеть, что творится выше и ниже в ущелье, а также за арками поросшего мхом древнеримского моста, перекинутого на самом его дне, возле городской стены. Ко всему, что ее окружало, к этому маленькому миру, она привязалась за годы безмолвного общения с ним. Небольшой садик, с его древним, украшенным мраморными изваяниями фонтаном, с убаюкивающим лепетом непрерывно струящейся воды, с подрагивающими листьями папоротника-адиантума, на которых вечно переливаются сверкающие капли влаги, старинная божница с изображением Мадонны, с лампадой и вазой для цветов, высокие, тенистые апельсиновые деревья, утопающие в благоуханных цветах и отягощенные обильными золотистыми плодами, с гладкой, блестящей здоровой корой, – все они представлялись ей добрыми друзьями, которых она должна вот-вот покинуть, быть может навсегда.

Как будет выглядеть это паломничество, она почти не догадывалась: возможно, ее ожидают дни и недели долгого, утомительного пути, проложенного в том числе через горные перевалы, по глубоким, уединенным горным долинам, как и много лет тому назад, когда бабушка принесла ее, крохотную девочку, сюда из Рима.

Агнессе казалось, что за последние несколько недель она совершенно изменилась. Тихо и незаметно она перешагнула порог, отделяющий зачарованную страну детства от женской зрелости, навсегда оставив позади сладостные, наивные радости первого, младенческого рая. До сих пор жизнь представлялась ей волшебным сном, грезой, полной блаженных видений, вдохновляемых житиями святых, полной гимнов и молитв, чередующихся со сбором цветов в ущелье и нетрудной домашней работой.

А теперь в душе ее зародились новые, неведомые прежде порывы и устремления, теперь она впервые ощутила страсти, внутренние противоречия и внутреннюю борьбу. В сердце ее проснулась странная и удивительная любовь к тому, о чьем существовании она еще несколько недель тому назад не подозревала, к тому, кто никогда не трудился ради нее, не заботился о ней, не пригревал ее так, как ее бабушка, но кто за несколько кратких бесед, успев бросить на нее всего несколько взглядов, промолвить ей всего несколько слов, стал ей дороже и ближе, чем старые, испытанные друзья детства. Напрасно признавалась она себе в том, что чувство ее греховно, напрасно боролась она с этим чувством – оно возвращалось к ней с каждым пропетым гимном, с каждой произнесенной молитвой. Тогда она прижимала к груди крест, вонзая острия, пока боль тысячью жал не впивалась в ее полудетское тело, бледные щеки не окрашивались румянцем страдания, а нежные губы не искажала мука, которой она упорно подвергала себя по своей собственной воле, и с этих нежных губ не срывалась молитва о спасении его души ценой любого покаяния, любых терзаний.