Агнесса из Сорренто

Все это произошло столь быстро, что представилось обоим созерцателям удивительной сцены призрачным сном. Красавец с отделанным драгоценными камнями оружием, с надменным, величественным обликом и непринужденной и властной манерой, благоговейно и смиренно преклоняющий колени перед простой крестьянкой, напомнил монаху языческих принцев, героев легенд, о которых ему доводилось читать: они по Божественному наитию искали общества и открывали душу наставлениям святых дев, избранных Господом, в блаженном уединении и затворе. В том поэтическом мире, где мыслию жил монах, подобные чудеса были возможны. Тысячи таких обращений известны по тому царству благочестивых грез, что названо житиями святых.

– Дочь моя, – промолвил он, тщетно вглядываясь во тьму, куда канула тропинка, по которой удалился незнакомец, – ты встречала прежде этого человека?

– Да, дядюшка: давеча вечером я увидела его впервые в жизни, когда сидела за своим прилавком у городских ворот. Колокол как раз призывал на вечернюю молитву, когда он подошел ко мне, и попросил молиться за него, и дал мне брильянтовый перстень, чтобы я украсила им алтарь святой Агнессы, и сегодня я отнесла его в монастырь.

– Узри же, дочь моя, подтверждение того, что я сказал тебе! Очевидно, что Пресвятая Дева наделила тебя великой благодатью – чудесной красотой, которая увлекает душу не долу, в царство чувственности и похоти, как прелесть обычных женщин, а ввысь, к ангелам. Что говорит блаженный поэт Данте о красоте святой Беатриче? Что каждому, кто бы ни взглянул на нее, облик ее словно бы изрекал: «Живи, вздыхая!»[20] Велика благодать Господня, и ты должна вознести за нее особые хвалы.

– Хотела бы я узнать, – задумчиво произнесла Агнесса, – кто этот незнакомец и что мучит и гнетет его, ведь глаза его столь печальны. Джульетта сказала, что он брат короля и что зовут его принц Адриан. Какая скорбь может терзать его и к чему ему молитвы бедной девицы вроде меня?

– Быть может, Господь поселил в его сердце жажду небесной красоты и неземной, райской чистоты и пронзил душу его Божественной стрелой, как до того нанес духовную рану святому Франциску и блаженному святому Доминику, – предположил монах. – Красота – оружие в руках Господа, и ею Он пронзает душу нашу вплоть до самого тайного, сокровенного ее средоточия, возжигая в ней жажду Божественного и тоску, утолить которую может лишь единение с Ним. Потому-то на картинах мы неизменно изображаем раны любви, нанесенные святым угодникам, с поднимающимися из них языками священного пламени. Укрепись душевно, дитя мое, и усердно молись за этого юношу, ведь нет на свете молитв, что были бы милее Господу, нежели молитвы чистой девы. В Писании сказано: «Возлюбленный мой пасет между лилиями»[21].

В этот миг послышались тяжелые, решительные шаги Эльзы, входившей в сад.

– Довольно, Агнесса, – упрекнула она внучку, – пора тебе читать вечерние молитвы, а все святые ведают, что мне не уложить тебя в постель до полуночи.

– Полагаю, молитвы – вещь хорошая, – добавила она, устало опускаясь на садовую ограду, – но если прочитать их нужно много, то лучше начать пораньше. Во всем должен быть смысл и мера.

Агнесса, которая отрешенно сидела на садовой стене, склонив голову над лилией, сейчас словно стряхнула с себя задумчивость. Она встала с серьезным, торжественным видом, направилась к алтарю Мадонны, вынула из вазы поставленные туда утром цветы и, поднеся к струе фонтана, обрамленного колышущимся воздушным папоротником-адиантумом, наполнила ее свежей водой, капли которой в лунном свете падали вниз крохотными серебряными бусинками.

– Меня посетила одна любопытная мысль, – сказал монах, обращаясь к самому себе, достал из-за пояса карандаш и принялся торопливо набрасывать что-то в лунном свете.

Под его проворными пальцами на листке возникла хрупкая фигурка девушки, сидящей, сцепив руки, на поросшем мхом обломке мрамора и устремившей взгляд на ветку белой лилии перед собой. Этот сюжет он назвал «Пресвятая Дева, созерцающая лилию Благовещения».

– Ты никогда не задумывалась, – обратился он к Агнессе, – какой была лилия, которую архангел Гавриил принес Деве Марии? Я совершенно уверен, то был не обычный, быстро увядающий цветок, но выросший на берегу реки жизни. Я часто предавался размышлениям о том, что он, верно, напоминал живое серебро, пронизанное играющим в нем светом, подобное этой луне, вроде тех белых одеяний, в которых Господь наш предстал при Преображении, сверкающих, как снег. Я сам ломал голову, какими красками, какими средствами живописцу изобразить цветок столь чудесный.