Агнесса из Сорренто

Тем временем кавалер стоял на поросшем бархатистым мхом мосту, перекинутом через ручей на дне ущелья, и созерцал игру лунных лучей на густой, трепещущей серебристой листве в расщелинах черных каменистых склонов по обе его стороны. Луна плыла по темно-фиолетовому небу так высоко, что лучи ее падали на землю почти отвесно, просвечивая зеленые кроны, отбрасывавшие там и тут резко очерченные тени на расшитом цветами мху старого моста. Повсюду царила та печальная, торжественная тишина, на фоне которой малейший звук – жужжание крыла какого-нибудь крохотного насекомого, шелест маленькой веточки, падение редких водяных капель – различим столь отчетливо и производит такое глубокое впечатление.

Не надо объяснять, как кавалер на почтительном расстоянии проследовал за Агнессой и ее бабушкой, незаметно прошел по извилистой тропке, которая вела до самого их уютного уголка, как он потихоньку замер поблизости, чтобы уловить голос Агнессы, а когда вечерние тени сгустились, стал подкрадываться все ближе и ближе среди окружающих жилище камней и деревьев, подслушивая их разговор и надеясь, что благоприятный случай позволит ему перемолвиться с нею несколькими словами.

Из предыдущей главы читатель, вероятно, сделал вывод о том, что представление, которое по рассказам Джульетты составила себе Агнесса о положении своего поклонника, было решительно неверно и что на самом деле он был не принцем Адрианом, братом короля, но отверженным, изгнанником, лишенным земельных владений представителем одной ветви древнего и знатного римского рода, имения которого были конфискованы, а родные убиты, дабы удовлетворить безграничную алчность Чезаре Борджиа, бесчестного фаворита известного своими злодеяниями папы Александра Шестого.

Агостино Сарелли был рожден не воином, а скорее поэтом и художником. В прекрасных садах своей наследственной виллы он любил размышлять над страницами Данте, петь под аккомпанемент лютни и в гладких, плавных стихах на своем родном итальянском изображать причудливые красоты страны грез, где протекала его юность.

В семье он был младшим братом, любимым сыном и собеседником своей матери, которая, будучи от природы нежной и благочестивой, воспитала его в безусловном, благоговейном почтении перед церковью его отцов.

Буря, обрушившаяся на его дом и уничтожившая все его надежды на светский, земной успех и преуспеяние, погубила его религиозные идеалы и лишила той веры, которая единственно способна исцелить чувствительные и нежные натуры от нанесенных судьбой ран, не искалечив и не оставив шрамов. Ведь все его семейство было низвергнуто в прах, старший брат жестоко, предательски убит, он сам и его слуги ограблены и изгнаны человеком, пользовавшимся полным доверием и поддержкой главы христианской церкви, наместником Господа на Земле. А в это верили в ту пору все, эту веру не подвергала сомнению и с этой верой скончалась и его набожная мать, и разорвать подобные узы и отринуть подобные убеждения труднее всего самым утонченным и возвышенным натурам.

В сознании молодого аристократа воцарилось некое двоемирие. Он был римлянином, его род, опираясь на древние предания, возводил свое происхождение к Муцию Сцеволе, а его старая нянька часто рассказывала ему величественную легенду о том, как молодой герой бестрепетно положил в огонь правую руку, не поступившись своей честью[22]. Если легенды о древнеримских героях заставляли учащенно биться сердца более хладнокровных северян и иных чужеземцев, преисполнившихся сочувствия к их подвигу, то какое впечатление производили они на того, кто мог сказать: «Это были мои предки»? Агостино читал Плутарха и думал: «Я тоже римлянин!» – а потом смотрел на тех, кто властвовал ныне над Тарпейской скалой[23] и залами древнего Священного Сената, и задавал себе вопрос: по какому праву царят они здесь? Он прекрасно знал, что, по мнению большинства, все эти суровые, добродетельные римляне, героические деяния которых столь восхищали его, горели в аду за то, что посмели родиться до пришествия Христа, и, глядя на неслыханную роскошь и ужасные, противоестественные пороки, запятнавшие папский престол и буйным цветом расцветшие на всех ступенях церковной иерархии, спрашивал себя: неужели такие люди, лишенные веры, совести и даже простого чувства приличия, – и вправду единственные законные последователи Христа и Его апостолов?

Разумеется, для нас, с нашей, нынешней точки зрения, существует простое решение этого вопроса, но в те дни, когда все христиане известного мира принадлежали к Римско-католической церкви и перед ними стоял только один выбор – между католичеством и безбожием, – дело обстояло иначе. Да и Лютер в ту пору еще не воздел свой пламенный, ярко горящий светоч, который указал верующим, как отделить христианство от церковности. В описываемые дни звезда Лютера еще не взошла над сумрачным, предрассветным горизонтом.