Агнесса из Сорренто

– Припоминаю, брат Ансельмо, что вчера ночью, когда ты вышел из своей кельи на молитву, речь у тебя была невнятная, глаза – мутные и осоловелые, а походка – неуверенная. Кто угодно готов был бы поклясться, что ты напился молодого вина, но мы-то знали, что сие есть следствие поста и благочестивых упражнений, опьяняющих душу святым восторгом, как случилось со святыми апостолами на Пятидесятницу[52]. Я обратил внимание нашего святого отца на это обстоятельство, и он, по-видимому, рассмотрел его самым серьезным образом, ведь он неотступно следил за тобою на протяжении всей службы. Сколь блаженна подобная бдительность!

– Черт бы его побрал! – выругался отец Ансельмо, внезапно застигнутый врасплох, но, спохватившись, тотчас же смущенно добавил: – Я хочу сказать…

– Понимаю тебя, брат мой, – промолвил отец Иоганнес, – это прорывается из-под спуда твоя прежняя, еще не до конца укрощенная низменная, животная природа. Еще немного умерщвления плоти, требующего заточения в казематах, где тебе так понравилось, и она будет окончательно побеждена.

– Но ты же не донесешь на меня? – с испуганным видом пролепетал отец Ансельмо.

– Полагаю, это мой долг, – со вздохом проговорил отец Иоганнес, – но я жалкий грешник и потому не мог бы найти в себе решимости прибегнуть к столь суровым мерам, как наш блаженный отец. Если бы я стал настоятелем монастыря, как первоначально предполагалось, в обители установились бы совсем иные правила! Я запятнал бы себя преступной мягкостью и снисходительностью. Какое же счастье, что настоятелем назначили его, а не жалкого грешника вроде меня!

– Кстати, скажи мне, отец Иоганнес, – у тебя же глаза зоркие, как у рыси, – точно ли наш настоятель столь добродетелен, каким кажется? Или он втайне ищет какого-то утешения и предается каким-то удовольствиям, как и все мы? Ведь никто не в силах выдержать долго на верхней ступени Лестницы райской. Скажу тебе честно, между нами, когда нам читали житие святого Симеона Столпника, я не в силах был поверить, будто он много лет провел, стоя наверху колонны, и ни разу не спустился. Бьюсь об заклад, старик время от времени, пока весь мир спал, тихонько слезал вниз, оставляя на посту кого-то вместо себя, а сам тем временем чем-то себя услаждал. Разве не так?

– Мне приказано верить – и я верю, – благочестиво отвечал отец Иоганнес, потупив глаза долу, – и потом, дорогой брат, не пристало грешнику вроде меня осуждать других, однако мне кажется, что ты слишком увлекаешься созерцанием плотских соблазнов. Если же взять образ жизни нашего святого отца, я совершенно убежден, что самый пристальный и строгий взгляд не различит в его поведении ничего, что шло бы вразрез с его возвышенным призванием. Он почти ничего не ест, вкушая за трапезой разве что по горстке рубленого шпината или какой-нибудь горькой травы, сваренной без соли, по скоромным дням, а в постные дни приправляет это кушанье пеплом, в соответствии с благочестивым правилом. Сну он, по-моему, и вовсе не предается, ведь ни разу, постучавшись к нему в келью ночью, я не застал его спящим. Он неустанно молится или читает требник. Ложем служит ему в келье грубый, жесткий топчан, изголовьем – жесткая подушка, однако он сетует, что ложе это искушает его, маня предаться праздности.

Отец Ансельмо с унылым видом пожал пухлыми плечами.

– Это все годится тем, кто избрал тернистый путь в рай, – проговорил он. – Но к чему им гнать по этой стезе и всю паству?

– Не буду спорить, брат Ансельмо, – откликнулся отец Иоганнес. – Но в конце концов паства возрадуется тяжким испытаниям, уверяю тебя. Насколько я понимаю, настоятель намерен еще строже взнуздать нас, подчинив железной дисциплине. Мы должны благодарить его.

– Благодарить? Да мы у него скоро ни ахнуть, ни вздохнуть не сможем, – возроптал отец Ансельмо. – Скоро и дышать забудем от страха.

– Ш-ш-ш! Тише! Вот он идет! – предупредил товарища отец Иоганнес. – Да что это с ним? Он словно не в себе, он словно обезумел.

И точно, через мгновение по коридору спешно прошел отец Франческо; его глубоко посаженные глаза сверкали, а исхудалые щеки заливал лихорадочный румянец. Он никак не ответил на приветствия подобострастных монахов; более того, почти не замечая их, он, не разбирая дороги, устремился по галерее к себе в келью, с громким стуком захлопнул за собой дверь и заперся на замок.

– А теперь-то что на него нашло? – удивился отец Ансельмо.

Отец Иоганнес осторожно подкрался на несколько шагов, потом замер, вытянув тощую шею, и прислушался к тому, что происходит за дверью кельи, где исчез настоятель. Вся его поза, весь его облик, злорадно поблескивающие глаза напоминали змею, которая, прежде чем броситься на жертву, застывает, удовлетворенно созерцая добычу.

«Что-то гнетет его, что-то снедает, – сказал он самому себе. – Что бы это могло быть?»