Академик Г.А. Николаев. Среди людей живущий

Учился он всю жизнь и так, что многие бы позавидовали. Бывало, спрашиваю его:

— Георгий Александрович, вы в гимназии двоек не имели?

— Ни в гимназии, ни в институте, да и троек не имел.

— Ну, тогда вы не студент.

— Правда? Почему же, Лешенька? — спрашивает наивно.

Помню его буквально перед смертью — лежит парализованный, а все старается еще чего-то успеть. Смотрит на меня пронзительно:

— Лешенька, уходить уж пора, а жизнь не пускает... Вот рецензию обещал, надо написать.

Не мог он по-другому.

— Знаешь, Сережа, — продолжает Киселев, — встречал я его знакомых, академиков. От иных, как, например, Патон, веет духом сосредоточения, чем-то неземным. А про Николаева не сказали б мы, что он гений, и талантом выдающимся не обладал, но образованность — высочайшая. По работоспособности, потрясающей обязательности ему не было равных.

— Разве это не проявление таланта?

— Тут большую роль сыграло воспитание. Мама помогла стать ему полноценным и сильным. Зато и держала в ежовых рукавицах, пока была жива.

— Возможно, от Евгении Владимировны он и перенял это редкое качество учительства. И стал не биологическим, а научным, духовным отцом для многих...

— Да. Посмотри, скольких «детей» он после себя оставил: не десятки — сотни. Слава Волков, Алешин, Винокуров и Сагалевич (ушедший из жизни) молятся на него. Отец столько не сделает для детей, сколько он сделал для нас. Поэтому Георгия Александровича каждый день вспоминаем. Созваниваемся между собой, будто его родные:

— Леш, ты сегодня к Георгию Александровичу идешь?

— К трем часам...

— А я к двенадцати пойду...

И приезжаем: кто цветочки положить на могилу, кто в тишине с ним поговорить. Нет его давно, а ведь идем. Может, женись он, заведи детей — не сделал бы столько для других. А может, наоборот, расцвел бы — кто знает?

— А о чем Николаев говорил перед смертью? — перевожу я тему разговора. — Меня заворожила его последняя беседа о космосе...

— Он до последнего боролся за жизнь. Лежал в академической больнице, старался гулять. Любил ходить, опираясь на меня. Глянет в чью-то сторону: «Этот скоро уйдет, потому что не поднимается с постели...»

А потом сам слег, парализовало его. Поначалу надеялся: встану, мол, но вскоре понял: не встанет. Все говорил мне:

— Пора, Лешенька, куда уж... — и тут же: — А вот рукопись надо прочесть, обещал.

— Было ощущение, что перед смертью он стал видящим. Человеком с космическим сознанием. Это так не вязалось с его материализмом...

— Он был глубоко верующим.

— Что вы говорите?!!

— Да, да. Я понял это давно. Шуткой этак начинает повторять: «Отче наш, иже еси на небеси...» Все христианские заповеди он знал назубок, говорил, что их в гимназии выучил. Теперь я понимаю, что и жить он старался по ним.

— По вере был христианин?

— Истинный.

— В церковь ходил?

— Нет. Как можно было! — ректор вуза, курируемого ЦК КПСС! Боялся. Если и начинал о вере, то все вроде шуткой. Однажды мы, молодежь, ерничали на тему Бога. Он повернулся к нам с улыбкой: «Ну нас в гимназии такое было. Мы пытали учителя Закона Божия: «Отче, если Господь всемогущ, может он сделать такой камень, что сам поднять не сможет?» А учитель строго отвечает: «Господь может все». Так дед удерживал нас от богохульства — не прямо, а иносказательно... Однажды он предложил мне, как бы играя:

— Сегодня, кажется, Прощеное воскресенье. Зайдем к маме, попросим у нее прощения?

Пришли, я — бух на колени:

— Евгения Владимировна, простите за все, что было!

Старуха этак по голове моей: прощаю, прощаю... А я нутром почувствовал — не понравилось ей, что ерничаю. Но тут Георгий Александрович подошел: «Мамочка, прости за все» — и сказал это серьезно.

— Прощаю, прощаю... — уже по-другому ответила она.

— Сам дед умел прощать многое, — завершает беседу Киселев и с задумчивой улыбкой покачивает головой, словно вспоминая что-то важное.

Николай Павлович Алешин, академик

К заведующему кафедрой «Технология сварки и диагностики», академику РАН Николаю Павловичу Алешину я пришел после ритуала посвящения в студенты и последующего собрания профессоров и преподавателей в Большом зале Дома культуры МГТУ.

Разгоряченный, я вытянулся на стуле в крошечной приемной. Зашел крупный мужчина, знакомый мне в лицо. Мы разговорились, не называя друг друга по имени.

— Вы к Николаю Павловичу?

— Поговорить о Георгии Александровиче.

— Я отвечал за техническое обеспечение создания памятника Георгию Александровичу.

— Того, что скульптор Лев Кербель делал?

— Вы с ним не знакомы? (Отрицательно качаю головой.) Кстати, у него в мастерской стоят два бюста Елисеева. Удивительное портретное сходство, а сверх этого — одухотворенность. Юный, со взглядом, устремленным в небо. А Георгия Александровича Кербель при жизни не видел. Навезли мы ему кучу фотографий: глаза его, уши его, но — и близко не Николаев...

— Символично, что двух ректоров ваял один скульптор. Жесткий администратор вышел в мраморе одухотворенным, а исполненный духа — не похожим на себя...