— Если вы думаете, что Николаев не был жестким человеком, то глубоко ошибаетесь. Я простой доцент, но помню: когда дело касалось существенных интересов коллектива — у-у-у. Железно проводил свою линию, правда, манеры мягкие.
Развить тему мы не успели: Алешин освободился. Мне он был рад. Сел напротив и с удовольствием стал описывать состояние дел на кафедре.
— Самой дорогой наградой за пять лет моего руководства кафедрой было то, что на Ученом совете сказали недавно: на кафедре сохранился николаевский дух.
— По-николаевски доверяете своим заместителям?
— Обязательно. Я в правительственных учреждениях часто бываю, а они внутренними вопросами занимаются. И, представьте, ни одного конфликта!
— Значит, не разбежался народ?
— Ни в коем случае! Всех сохранили и еще набираем.
— А кабинет Георгия Александровича сохранился?
— Его не трогаем, это святое. Хотим там сделать мемориальную комнату.
— Заведующим вы стали еще при Николаеве?
— Да, он просил. И Елисеев меня уговаривал. Я не хотел поначалу — Георгий Александрович был еще в силе. Потом согласился при условии, что Николаев останется научным руководителем кафедры с сохранением кабинета и оклада.
— В последнее время вы много с ним разговаривали?
— Очень. Особенно у меня дома. Там мы все Пасхи отмечали. Георгий Александрович был верующим человеком...
— Мне говорил об этом Алексей Иванович Киселев...
— Вот-вот. У меня дед мог и выпить.
— ?!
— Обычно я говорил: «Мне покрепче, а вам, Георгий Александрович, — кагорчика...» — «Кагорчика, Николай Павлович? — Алешин мастерски копирует деда. — Пожалуй, давайте кагорчика...»
Однажды я повез его к себе на родину, за триста километров, в Рязанскую губернию. Искупал в святом озере. Тут и разговорились мы с ним по вопросам веры. (Я с детства глубоко верующий, не по моде.) В тот вечер Николаев выпил кагорчику и всю жизнь свою рассказал, и как веровать начал.
— В гимназии?
— Раньше. В 1907 году... Ему четыре года было. Дед его по отцовской линии сидел в тюрьме...
— По уголовному делу или политическому?
— По политическому. И в камеру было явление Богородицы, которая сказала, что в семнадцатом году будет большая беда в Москве, а вы спасайтесь. Вот они с мамой и уехали из Москвы! Да...
— Не забуду, как дед возвращался из Мексики после того, как читал там лекции. Перед отъездом я говорю: «Георгий Александрович, у вас ботинки как лыжи, носки загнулись, один каблук отвалился. Купите себе новые». — «Хорошо, голубчик, куплю».
Возвращается. Едем в машине.
— Заедемте-ка в Минвуз, — дед вынимает из кармана толстую пачку валюты, гонорар за лекции. — Надо сдать... Там (поднимает палец вверх) все видят (КГБ имел в виду).
Смотрю — на нем те же чоботы.
— Георгий Александрович, ну хоть ботинки-то вы могли себе купить?
— Знаете, голубчик, а эти удобные. Не жмут.
Алешин прочитал, как Алексей Киселев рассказывает о своем поступлении в МВТУ, и оторвался от записок:
— У меня была похожая ситуация. В 1962 году после машиностроительного техникума я поступал в МВТУ на сварку. Между защитой диплома и вступительными экзаменами было дня четыре. Я получил одну тройку и недобрал балл. В списках зачисленных себя не нашел. Что делать? Особых знакомств я в Москве не имел. Родом из глухой рязанской деревни Нармушадь, отца в 1942 году убили на фронте... Мне и говорят: сходи к Николаеву.
Георгий Александрович принял, выслушал. Посидите, говорит, у секретаря. Смотрю, бежит председатель приемной комиссии, роняя папки на ходу. Слышу сквозь дверь: «Молодой человек с отличием окончил техникум, сдал все экзамены, а вы его не принимаете! Если останетесь формалистом, нам будет трудно вместе работать».
...Пролетели годы учебы. Алешин — заместитель секретаря бюро ВЛКСМ факультета МТ.
— Комсомольские секретари на факультете были личности: Чеботарев, Володя Скворцов, но последующего секретаря я в глаза раскритиковал на факультетском собрании: «Не видишь людей, не умеешь с ними работать». Вышел крупный скандал. «Большой» комитет решил не рекомендовать меня для распределения в МВТУ.
Николаев вызвал вузовского секретаря ВЛКСМ и сказал коротко, как отрезал:
— Знаете, пока я ректор, я сам буду решать, кого мне оставлять на кафедре, а кого — нет.
Так он второй раз определил мою судьбу.