Алая заря

Но ничто в этом странном доме не произвело на пса такого сильного впечатления, как знакомство с черепахой, которая внимательно смотрела на него, моргая своими маленькими глазками.

Потом Кис присоединился к компании собак–дворняжек, рыскавших по улице Магеллана и в окрестностях города, и, несмотря на свое аристократическое происхождение, очень скоро с ними подружился.

Однажды Сальвадора и Хуан заговорили о Мануэле.

— Похоже, что в прошлом он бродяжничал. Правда? — спросил Хуан, разминая пальцами глину.

— Правда. Но теперь с этим покончено. Даже из дому его не вытащишь.

— Когда я здесь появился в первый раз, я принял вас за мужа и жену.

— Ну вот еще! — отмахнулась Сальвадора, густо покраснев.

— Кончится тем, что вы поженитесь.

— Не знаю, право.

— Я в этом уверен. Мануэль не может жить без вас. Он очень изменился, стал совсем тихоня. Мальчишкой он был по–настоящему смелым, даже отчаянным, и я восхищался им. Помню, однажды какой–то старшеклассник принес в школу бабочку, насаженную на булавку. Большая была бабочка, как птица. «Сними с булавки», — сказал Мануэль. «Это еще зачем?» — «Затем, что ты делаешь ей больно». Тогда это меня поразило. Но еще больше меня поразило то, что за этим последовало: Мануэль подбегал к окну, распахнул его, выхватил бабочку, снял с булавки и пустил на волю. Парень пришел в ярость и вызвал его драться. После школы они дрались с таким ожесточением, что пришлось их разнимать тумаками, не то они перегрызли бы друг другу горло.

— Да, с Мануэлем случается такое.

— Когда мы жили у дяди, то играли обычно с нашим двоюродным братишкой, которому в ту пору был годик или два. Это был болезненный мальчик, он плохо держался на ножках, был бледненький, но очень милый и смотрел всегда так печально. Мануэль надумал соорудить для него карету. Мы усаживали его на перевернутую ножками вверх скамейку и, взявшись за веревку, катали его таким манером по комнате.

— Что же сталось с тем мальчиком?

— Умер, бедняга.

Во время разговора Хуан не прекращал работу. Когда стало уже совсем темно, он воткнул палочки в глину и накрыл бюст мокрой парусиной.

Вернулся Мануэль из типографии.

— А мы тут говорили о прошлом, — сказал Хуан.

— Зачем же вспоминать прошлое? Что успел сегодня сделать?

Хуан откинул парусину. Мануэль зажег свет и стал рассматривать бюст.

— Ну, дружище, — пробормотал он. — Больше тут ничего не надо делать. Это же вылитая Сальвадора.

— Ты так считаешь? — озабоченно спросил Хуан.

— Да.

— Завтра посмотрим.

Мануэль был прав. После многих поисков скульптор схватил наконец нужное выражение. Лицо Сальвадоры казалось в одно и то же время и смеющимся и опечаленным. Посмотришь из одной точки — впечатление такое, что оно смеется, чуть отойдешь в сторону — и оно уже печалится. И хотя в портрете не было того, что называется абсолютным сходством, это была настоящая Сальвадора.

— Мануэль прав, — сказал Хуан на другой день, — портрет готов. Посадкой головы он чем–то напоминает римскую матрону, не правда ли? Об этом портрете будут говорить, — прибавил он и, очень довольный, попросил снять бюст со шпунтов. У него еще было время, чтобы послать скульптуру на выставку.

Однажды, в один из субботних вечеров, Хуан предложил пойти всем семейством в театр. Но Сальвадора и Игнасия не захотели, Мануэль тоже не выразил большого желания.

— Не люблю ходить в театр, — сказал он. — Предпочитаю посидеть дома.

— Но это случается не так часто…

— Мне становится не по себе от одной мысли, что нужно ночью тащиться в центр города. Мне даже как–то страшно.

— Страшно? Чего же тут бояться?

— Вообще я какой–то безвольный, меня ни на что не хватает, и я плыву по течению.

— Надо иметь волю.

— Правильно, все это говорят. Но что же делать, если ее у меня нет?

Они вышли из дому и направились в театр Аполло. У театрального подъезда к Мануэлю подошла какая–то женщина.

— Черт возьми! Никак Флора!

— Лопни мои глаза, если это не Мануэль, — сказала она. — Как жизнь?

— Работаю.

— Живешь в Мадриде?

— Да.

— Тысячу лет не видела тебя, парень.

— Я в этих краях не бываю.

— С Хустой не видишься?

— Нет. Что она поделывает?

— Все в том же заведении.

— В каком таком заведении?

— Будто не знаешь!

— Нет.

— Не знаешь, что она попала в это самое заведение?

— Я не знал. После случая с Видалем я не встречался с нею. Как она поживает?

— Развезло ее. Стала совсем как свинья. Да еще зашибает.

— Вот как?

— Представь себе. Черт знает что такое. Дает жизни. Пьет и толстеет.

— А ты все такая же.

— Постарела.

— А что поделываешь?

— Ничего особенного. Промышляю здесь понемногу. Разговелась я, веселюсь, а живется плохо. Будь у меня деньги, завела бы какую–нибудь лавочку. Я не могу работать, как Хуста, — кишка тонка. Правду говорю, парень, лучше подохнуть с голоду, чем жить с этими свиньями. Коли одна живешь, так будь ты такая–рассякая, а все–таки самостоятельная и любому капризу своему можешь потрафить. Противен мужчина — ну и гони его в три шеи. А уж попала в заведение — фига! — надо терпеть.

— А как Арагонка?

— Арагонка! А чего ей? Подцепила какого–то богача и разъезжает себе в карете.

— А Маркос Хромой?

— В тюрьме. Не знал?