Алая заря

— Никогда. Если ты живешь в обществе, то ты по необходимости становишься либо кредитором, либо должником. Третьего не дано. Сегодня всякий, кто не работает, не производит, живет за счет труда другого или сотен других людей. Дело обстоит именно так: чем богаче человек, тем больше у него рабов; пусть он даже не знает этого, но они на него работают. И завтра будет то же самое: по–прежнему останутся козлы отпущения, которым суждено трудиться в поте лица своего, чтобы обеспечить жизнь ученого, художника или хорошенькой женщины.

— Мрачная картина.

— Нет, почему же! В будущем могут произойти только две вещи: либо, несмотря на законы, которые составляются в интересах людей слабых, немощных плотью и духом, будут, как и сейчас, главенствовать сильные, либо верх заберет мелюзга, которой удастся сначала подорвать власть сильных, а потом покончить с нею вовсе.

— Ваши рассуждения совсем сбили меня с толку. Интересно, как бы вы стали спорить с Либертарием?

— Это кто такой?

— Мой друг.

— Нам не удалось бы переубедить друг друга.

— Почему?

— Потому что каждый всегда остается самим собой и не может быть другим. Я, например, являю собой смесь английского индивидуализма манчестерского толка и фанатического, воинствующего испанского индивидуализма. В каждом из нас фатально сказываются свойства расы. Вот ты, к примеру, даже не знаешь, почему ты анархист и почему, будучи им, не обладаешь инстинктом разрушения… И так со всеми.

— Нет, не согласен.

— Со всеми. Если испанец больший индивидуалист, чем немец, то это не потому, что испанцу так больше нравится. Это результат особого климата… питания. Фатальность проявляется здесь не так ярко, но и она сходна с той, которая делает херес терпким, а рейнское вино мягким.

— Среди немцев тоже есть анархисты?

— А как же? Точно так же, как в Англии есть апельсины, а в Испании — пихта.

— Понимаю. Но разве сами идеи не могут быть одинаковыми и там и здесь?

— Разумеется, могут, но идеи это не главное. Возьмем, к примеру, тебя. Ты славный парень, добрый, но слабохарактерный; ты таким и останешься независимо от того, кто ты: карлист, протестант или магометанин. Все дело в том, что сами идеи определяются чувствами и инстинктами, а инстинкты — не что иное как продукт климата, питания, образа жизни той расы, к которой ты принадлежишь. В тебе одном заключены все свойства расы, а в твоей расе проявляются все свойства той земли, которая ее воспитала. Мы не дети земли, мы сама земля, которая чувствует и мыслит. Изменится земля — изменятся и люди. Если бы можно было поставить Мадрид на уровне моря, то лет через пятьдесят мадридцы стали бы мыслить иначе, чем сейчас.

— Значит, вы не придаете большого значения идеям?

— Не придаю. Чистый разум обладает одинаковыми свойствами у всех индивидуумов. Если химику–испанцу и химику–норвежцу нужно сделать какой–то анализ, то они будут действовать одинаково. Если они принимаются размышлять о своей науке, то и думают тоже одинаково, но едва они вышли из своих лабораторий, как начинаются различия: один ест много, другой — мало, один встает рано, другой — поздно. Немецкие рабочие или английские, которые читают куда больше, чем испанские, не делаются от этого анархистами. А почему? Может быть, потому, что им не понять анархистских теорий? Совсем не потому. Они прекрасно в них разбираются. Все дело в том, что немец, помимо всего прочего, человек порядка, им нетрудно управлять, его легко привести к послушанию, англичанин же просто практичный человек и не хочет попусту тратить время… Не таков испанец. Он анархист, потому что ленив и все еще не утерял веру в провидение. Сегодня он может быть анархистом, а завтра станет ревнителем магометанской веры. Я думаю, что для южан, для всех народов Средиземноморья, наполовину европейцев, наполовину африканцев, самой подходящей формой власти было бы правительство диктатуры, и притом сильной, которая могла бы побороть центробежные устремления и восполнить недостаток организованности, свойственный этим нациям.

— Вы ратуете за деспотизм?

— Да, но за деспотизм просвещенный, прогрессивный. Для сегодняшней Испании он явился бы настоящим благом.

— Но ведь это ужасно: покоряться тирану!

— Для меня, для моей личной свободы более унизительно почитать закон, чем подчиняться насилию.

— Выходит, вы больше анархист, чем я, — сказал, рассмеявшись, Мануэль. — И вы действительно верите в диктатуру?

— Если бы могла появиться сильная личность, диктатура была бы в высшей степени полезна. Разве плохо, если придет диктатор и скажет: «Я упраздняю бой быков», — и коррида исчезнет. «Я наполовину сокращу число попов», — и сделает это, а кроме того, введет налог на ренту, прикажет строить шоссейные и железные дороги, сошлет на каторгу своевольных касиков и заставит их работать в шахтах, а населению прикажет сажать деревья…

— Ну, в наше время это невозможно, дон Роберт.

— Разумеется, потому что все решает сила.

— Я думаю, прошлое никогда не возвратится.