Алая заря

— Да, да. Говорят, подъехал в карете какой–то господин к самым воротам. Как раз где стоят домики. Этот господин и с ним еще один вошли на кладбище, разломали нишу, вынули гроб, перетащили его в карету и помчались к Мадриду — только пыль столбом.

— Кто же это был? — спросила Сальвадора.

— Враки! — воскликнул Хесус с раздражением. — Где же это видано, чтобы воровали покойников?

— Сеньора Хакоба рассказывала: она живет в одном из домов на Патриаршем кладбище и сама видела отвечала Игнасия.

— Ваша сеньора Хакоба просто идиотка.

— Почему же? Действительно, есть люди, которые выкапывают покойников и потом вытапливают из них жир, — добавила сестра Мануэля.

— Ну, вы тоже порядочная дура, — в ярости воскликнул Хесус. — Неужели вы думаете, что мертвецы и вправду на что–то годятся? Единственное, что от них осталось, — это вонь!

— Ну ладно, ладно, не кричи так, — вмешался Мануэль. — То, что с нашего кладбища украли много всяких вещей, — это правда, и что об этом заявлено в полицию — тоже правда, ну, а что касается истории с покойниками — это, конечно, выдумки.

Хесус молчал.

На следующий день позвали слесаря и попросили сделать замок под тем предлогом, что однажды ночью дверь дома оказалась открытой. Только через несколько дней Хесус заговорил об этом.

— Для чего теперь закрывают дверь на замок? — спросил он Мануэля.

— Чтобы не вошел никто из посторонних.

— Вот как! Тогда дайте мне ключ.

— У нас только один.

— Закажите еще один.

— Этого не будет.

— Почему же?

— Потому что мы не хотим, чтобы ты шлялся куда не надо.

— Что значит «куда не надо»?

— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.

— Я не понимаю тебя.

— Неужели не понимаешь?

— Ты говоришь очень туманно.

— Откуда у тебя деньги?

— Делаю кое–какие дела.

— Хочешь, я тебе кое–что скажу?

— Что ты мне скажешь?

— Что твои дела пахнут кладбищем, от них за версту несет мертвецами.

Хесус побледнел.

— Ты следил за мной? — спросил он упавшим голосом.

— Да.

— Когда это было?

— Дней восемь тому назад.

— Ну, и что же ты увидел?

— Я увидел, как ты, сеньор Кануто и другие зарабатываете себе тюрьму.

— Так.

— Предупреждаю, полиции все известно.

— Я знаю.

— Трудно поверить, что сеньор Кануто замешан в этой грязной истории. Я всегда считал его порядочным человеком.

— Выходит, порядочный человек не может воспользоваться тем, что никому не нужно? К чему покойнику надгробия, медь и прочие штуки?

— Конечно… ни к чему.

— Вот видишь! А люди начинены всякого рода предрассудками…

— Да, но разрыть могилу… это чудовищно… Это возмутительно.

— Каждый день в музеи тащат мумии, продают их — и никто не возмущается.

— Это совсем другое дело. Те давным–давно умерли.

— А студенты из Сан—Карлоса? Они берут совсем свежих покойников, режут им уши, потрошат внутренности…

— Им нужно учиться.

— А нам нужно есть. Это поважнее… Мы поступаем, как Равашоль.

— Равашоль тоже грабил могилы?

— Он был свободен от суеверий. Не то что мы.

— Вы давно орудуете на этом кладбище?

— Около года.

— И много натаскали?

— Какое там?.. Всякая ерунда… мраморные плиты, ограды, железные цепи, металлические ручки, распятия, скульптуры, канделябры, бронзовые литеры, томики Библии.

— Кому же вы это сбываете?

— Старьевщикам. В одном кафе у нас сборный пункт.

— Ясно. А известно вам, что полиция пустилась в розыски? Предупредите сеньора Кануто.

— Ни к чему. Он и так знает.

Через несколько дней Хесус сказал Мануэлю:

— Не можешь ли ты дать мне десять дуро?

— Зачем тебе?

— Хочу податься к маврам.

— К маврам?

— Да, еду в Танжер и оставлю вас в покое.

— Что же ты там будешь делать?

— Это моя забота. Дашь мне деньги?

— Конечно. Вот тебе десять дуро. Спасибо. Бывайте здоровы!

— Когда же ты едешь?

— Сегодня.

— Ты не хочешь проститься с Сальвадорой?

— Нет. Зачем?

— Ну, как знаешь, — сухо сказал Мануэль.

VI

Француз, который поет. — Протил. — Как иногда вырабатываются идеи. — Симфония красного цвета

Почти каждое воскресенье в «Алой заре» появлялись новые лица. Особое любопытство возбуждали француз и русский благодаря своей странной внешности и поведению.

Француз был нескладный юноша с развинченной походкой, косоглазый, скуластый, с жидкой козлиной бородкой.

Представляясь кому–нибудь, он церемонно кланялся и энергично тряс руку. Если верить его пространным рассказам, он всю свою жизнь провел в скитаниях и бродяжничестве, всегда был в пути. Понять его толком было трудно: отчасти потому, что он плохо говорил по–испански, отчасти же из–за того, что теории его были весьма туманными.

— Значит, семьи у тебя нет, товарищ? — спросили его однажды.

— Есть, — отвечал он, — но я предпочел бы видеть моего отца, мать и братьев повешенными в каком–нибудь укромном местечке.

Рассказывая о своих приключениях, он упомянул что лично видел Равашоля, что знает слова песенки отца Дюшена, которую этот страшный анархист сам сочинил и распевал ее, отправляясь на гильотину в Монбризоне. Карути — так звали юношу — тут же принял соответствующую позу, заложил за спину руки, будто их крепко стянули веревками, и, бросая на публику вызывающие взгляды, начал петь: