Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

эгоистичпее, смешнее. А. А. выглядел интеллектуальнее,

здоровее, сильнее, мужественнее, сосредоточеннее, ари­

стократичнее, добрее; и не было в нем ни одной черты,

которая бы со стороны могла показаться смешной. Вмес­

те с тем оба мы не соответствовали своим наружным

видом стилю своей лирики. Глядя на А. А. того времени,

никто не сказал бы, что он написал «Предчувствую

Тебя...», скорее он мог написать рассказ в тургеневской

стиле (допустим — лучше Тургенева). Глядя на меня,

можно было подумать, что я пишу какое-нибудь фило­

софское исследование, а если и пишу стихи, то, вероят­

но, рифмую в них «искал — идеал». Но под дворянско-

светским тоном в А. А. таился максималист: быть мо­

жет, офицер Лермонтов, или Пестель, или будущий

Александр Добролюбов (иного типа). Под моими теоре­

тическими абстракциями «максимум», быть может, таил­

ся осторожно нащупывающий почву минималист. Я ко

всему подходил окольным путем, нащупывая почву из­

далека, гипотезой, намеком, методологическим обоснова­

нием, оставаясь в выжидательной нерешительности и

ожидая мнения собеседника о центральной оси вопроса,

чтобы потом уже приподнять забрало над своим внутрен­

ним мнением.

А. А. был немногословен, спокоен, не слишком под­

ходил сам, не давал никаких авансов, как бы ожидая,

как к нему сперва подойдут, чтобы вплотную, прямо,

236

без обиняков ответить короткой фразой без комментарий

на что угодно и разрубить сумятицу стучащих мысли­

тельных ассоциаций определенным «да» или «нет».

Я подробно описываю разность и полнейшую проти­

воположность (даже редкую противоположность) в том,

что было в нас периферического: в темпераменте, в сти­

ле, в тоне, в такте, что мы сразу же почувствовали, очу­

тившись друг перед другом, что было причиною несколь­

ких мучительных минут, когда мы сидели друг перед

другом и не знали, что друг с другом делать, о чем го­

ворить: о погоде не стоит, а о Прекрасной Даме невоз­

можно. Из последующих, уже иных разговоров этого его

московского месяца выяснилось, что он был разочарован,

увидев меня таким, каким я был. Я — тоже. Но скоро

мы оба почувствовали, что, кроме разности «тона»,

«стиля», «быта» и «темперамента», есть нечто, что и

легло впоследствии, как основа его чисто братского, неж­

ного, деликатного и любящего отношения ко мне. Не

говорю о себе: я полюбил его в первые же дни нашего мос­

ковского месяца, хотя был всегда, увы, в десять раз эго­

истичнее его в наших взаимоотношениях. Он меня пре­

восходил в чем-то, и оттого-то впоследствии то братское,

что нас связывало, отобразилось во мне тем, что я ощу­

щал его «старшим братом»; младшим — был я всегда,

хотя мы ровесники. Говорю это без самоуничижения:

так, просто. Были и черты, в которых я превосходил

его: я был внутренне терпеливее, выносливее, может

быть скромнее и робче, не боялся распылиться. Он был

мудрее, старше, смелее и внутренне капризнее, нетерпе­

ливее, запальчивее (во внешнем опять наоборот).

Мы почувствовали скоро взаимную перекличку изда­

лека. Мы, точно не видя друг друга, не глядя друг

другу в лицо, отделенные забралами наших стилей и

темпераментов, так несозвучно, перекидывались издали

мячиками из слов. Мы сначала поверили друг в друга,

вопреки оболочке, и эта вера перешла незаметно в до­

верие, перешла в привычку. Мы обтерпелись друг о дру­

га. И тут скажу: я в него поверил как в человека рань­

ше, чем он в меня. Он долго еще осторожно присматри­

вался ко мне, наконец поверил и действительно полюбил

меня прочней и конкретней. Я был легкомысленнее его

и не раз колебал прочные основания наших отношений

теоретическими вопросами, платформами, идеологиями

и, наконец, своим эгоизмом. Не раз отношения наши

237

подвергались серьезному испытанию. Можно сказать, они

остались незыблемыми до последнего дня его жизни ис­

ключительно благодаря его прекрасной, благородной, в

иных случаях пылающей правдивостью душе. Еще

штрих, его характеризующий: даю голову на отсечение,

что если бы покойного спросили о первой нашей встрече,

он ее описал бы не так, как я: он охарактеризовал бы

одним метким словом то внутреннее, что создалось меж­

ду нами, и не стал бы пускаться в психологическую ха­

рактеристику всех душевных нюансов, сопровождавших

ее. Нюансы бы забыл он, но запомнил бы текстуальные

фразы, которыми мы обменялись. А я вот не могу при­

вести ни одной его фразы из наших первых встреч (он

и говорил меньше, да и я был глуше к произносимым им

словам, прислушиваясь к бессловесному фону их), фо­

тографические снимки со всех душевных движений меж­

ду нами точнее устанавливает мне память.

Когда мы улыбнулись друг другу и отметили, что

так трудно заговорить по-настоящему, А. А. поставил и

тут точку над «i», подтвердив прямо, без обиняков — да,

трудно. Я же, впадая в прекраснодушие, начал анализи­

ровать, почему именно трудно, начал характеризовать

себя, свое косноязычие, неумение говорить, необходи­

мость для меня «оттаять» от ледяного короста внешних

пропыленных словечек, в которые сажает нас, как

в тюрьму, «сократическая» обстановка жизни. Это было

вполне неуместно, бестактно, «мишелисто» (то есть в

стиле молодого гегелианизирующего человеческие отно­