Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2

темную ночь, один в моторе, который принадлежал тому

человеку... Не следовало вам об этом говорить.

Он пожал мне руку и ушел в ложу. (Вот что означает

запись «Автомобильная история» в «Записной книжке»

Блока 9.)

Акт еще не начался. Я спустился вниз и прошел че­

рез партер. Уходя, я оглянулся на ложу дирекции и в по­

следний раз увидел Блока. Он по-прежнему глядел в

быстро наполняющийся моряками и красноармейцами

зрительный зал.

394

НАДЕЖДА ПАВЛОВИЧ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЛОКЕ

1

...Передо мной книга Блока «За гранью прошлых

дней»; на ней надпись:

Яблони сада вырваны,

Дети у женщины взяты,

Песню не взять, не вырвать,

Сладостна боль ее.

Август 1920

Это ответ на мое стихотворение:

У сада есть яблони,

У женщины есть дети,

А у меня только песни,

И мне — больно.

Строка «Дети у женщины взяты» навеяна тогдашни­

ми неосновательными разговорами нашими о будто бы

предполагаемом декрете об отобрании детей у матерей

для государственного воспитания.

Александр Александрович, помню, сказал: «А еще не­

известно, лучше бы или хуже, если б в свое время

меня вот так отобрали».

Жизнь и творчество были для него нераздельны.

Раз он сказал о своих стихах: «Это дневник, в кото­

ром бог мне позволил высказаться стихами».

Но в жизни было — «настоящее» и «игра». Такая же

резкая черта была для Блока между «настоящим» в твор­

честве и «литературой». В устах Блока «литература» и

«игра» были словами страшными, осуждающими.

Мучительной «игры» наших дней и не вынес он.

395

Все, что возникало или пыталось возникнуть в годы

революции, интересовало его. Таков был, например, его ин­

терес к Пролеткульту — до тех пор, пока он не почув­

ствовал «игры». Мне пришлось около двух лет прорабо­

тать ответственным работником в Пролеткульте (сначала

в московском, а потом в самарском) об руку с пролетар­

скими поэтами, и потому я многое могла рассказать

Александру Александровичу. Блок знал петербургский

Пролеткульт и относился к нему отрицательно; к идее

особой пролетарской культуры — также; но поэты-проле­

тарии его интересовали. В них думал он найти звук той

стихии, которая заговорила с ним в 1918 году голосом

«Двенадцати».

Ему хотелось видеть в них каких-то новых людей —

иной породы, иного мира. Раз он полушутя спросил меня:

«Что ж, они так же влюбляются, как мы?»

Однажды он прочел мою статью в «Творчестве» о про­

летарских поэтах, отметил логичность построения, а по­

том, помолчав, сказал: «А ведь статья ваша им не за

здравие».

— Но и не за упокой...

— Да... только они еще не выразители.

Александр Александрович подарил мне свой экземп¬

ляр «Монны Лизы» Герасимова. Там есть пометки. От­

черкнуты строфы:

Вся — жизнь, вся — в бронзовом загаре,

Вся — смехострунный хоровод,

С игрою глаз призывно-карих,

К нам поступила на завод.

Тебе, как маю, были рады

И пением твоим пьяны,

Но вот чугунные снаряды

Твоей рукой заряжены.

Блок сказал мне, что это ему нравится.

Девятая песня, аллитерированная на «ж», носит та­

кую пометку: «ж неудачно».

«Завод весенний» того же поэта ему не нравился; от­

мечал он влияние Брюсова.

Блок был очень строг в суждениях и о своем, и о чу­

жом творчестве.

Я помню, однажды я читала ему одну неудачную свою

поэму, написанную пятистопным ямбом. Блок выслушал,

а потом сказал: «Ямб-то у вас Алексея Толстого, а не

Пушкина». Я возразила: «То Пушкин, а то я». Но Блок

396

оборвал меня: «Но вы живете и после Толстого и после

Пушкина».

Несколько раз мы говорили с Блоком о его творчестве.

Я сказала ему, что ставлю его наравне с Лермонтовым, а

с Пушкиным — нет. Александр Александрович ответил

печально и серьезно: «Они (Пушкин, Лермонтов) жили в

культурную эпоху, а мы всю жизнь провели под знаком

революции. Когда я начинал писать, то думал, что хватит

сил на постройку большого здания, а не вышло».

«Большевики не мешают писать стихи, но они мешают

чувствовать себя мастером... Мастер — тот, кто ощущает

стержень всего своего творчества и держит ритм в себе».

Потом неожиданно спросил меня: «Что же, и вы ду­

мали, что Прекрасная Дама превратилась в Незнакомку, а

потом в Россию?»

Я сказала: «Когда-то, давно — да. А когда п о н я л а , —

конечно, нет».

Александр Александрович улыбнулся: «Ну, конечно,

я знаю, что вы так не думаете... А то я, как услышу от

кого-нибудь о превращениях, так махаю рукой и отхо­

жу... Значит, ничего не поняли!»

В другой раз он спросил меня: «А пьесы мои вы по­

нимаете?»

— Да, кроме «Короля на площади». Я честно прочла

его раз пятьдесят, но ничего не поняла.

— Это петербургская мистика.

Еще о пьесах: «Я писал сначала стихи, потом пьесу,

потом статью». (На одну тему.)

Больше всего Блок любил свой первый том. «Там мне

открылась правда». Раз он прочел стихотворенье «Поле

за Петербургом» — и сказал: «Так все и вышло»... 1

А потом прочел:

Когда мы воздвигали зданье,

Его паденье снилось нам 2.

Однажды он пришел ко мне хмурый и постаревший,

взял у меня со стола свой третий том и открыл «О чем

поет ветер».

— А это вам нравится?

— Совсем не нравится... То есть стихи прекрасные...

но это такая усталость... Уже и борьбы нет. Душа — как

в гробу.

— Да! — как бы с удовольствием сказал о н . — Мне