Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2

рифм, полурифм, рифмоидов. Каждый звук будил в его уме

множество родственных отзвуков, которые словно жаждали

возможно дольше остаться в стихе, то замирая, то возникая

опять. Это опьянение звуками было главное условие его твор­

чества. Даже в третьем его томе, когда его творчество стало

строже и сдержаннее, он часто предавался этой инерции:

И напев заглуш енный и юный

В зата енной затронет тиши

Усыпл енные жизнию стр уны

Напряж енной, как арфа, души.

223

В этой непрерывной, слишком сладкозвучной мелоди­

ке было что-то расслабляющее мускулы:

О, весн а без конц а и без кр аю —

Вез конц а и без кр аю мечт а!

И кто из нас не помнит того волнующего, переменяю­

щего всю кровь впечатления, когда после сплошного а

в незабвенной строке:

Дыш а дух а

ми и тум анами, —

вдруг это а переходило в е:

И в еют др евними пов ерьями...

И его манера читать свои стихи вслух еще сильнее в

ту пору подчеркивала эту безвольную покорность своему

вдохновению:

Что быть должно — то быть должно,

Так пела с детских лет

Шарманка в низкое окно,

И вот — я стал поэт...

И все, как быть должно, пошло:

Любовь, стихи, тоска;

Все приняла в свое русло

Спокойная река.

Эти опущенные безвольные руки, этот монотонный,

певучий, трагический голос поэта, который как бы не

виноват в своем творчестве и чувствует себя жертвою

своей собственной л и р и к и , — таков был Александр Блок

больше полувека назад, когда я впервые познакомился

с ним.

2

Потом наступила осенняя ясность тридцатилетнего,

тридцатипятилетнего возраста. К тому времени Блок

овладел всеми тайнами своего мастерства. Прежнее жен­

ственно-пассивное непротивление звукам сменилось

мужественной твердостью мастера. Сравните, например,

строгую композицию «Двенадцати» с бесформенной и

рыхлой «Снежной маской». Почти прекратилось засилие

гласных, слишком увлажняющих стих. В стихе появились

суровые и трезвые звуки. Та влага, которая так вольно

текла во втором его томе, теперь введена в берега и поч­

ти вполне подчинилась поэту. Но его тяжкая грусть стала

еще более тяжкой и словно навсегда налегла на него. Губы

224

побледнели и сжались. Глаза сделались сумрачны, суровы

и требовательны. Лицо стало казаться еще более непо­

движным, застыло.

Все эти годы мы встречались с ним часто — у Ремизо­

ва, у Мережковских, у Коммиссаржевской, у Федора

Сологуба, у того же Руманова, и в разных петербургских

редакциях, и на выставках картин, и на театральных

премьерах, но ни о какой близости между нами не могло

быть и речи. Я был газетный писатель, литературный

поденщик, плебей, и он явно меня не любил. Письма его

ко мне, относящиеся к тому в р е м е н и , — деловые и сдер­

жанные, без всякой задушевной тональности *.

Но вот как-то раз, уже во время войны, мы вышли

от общих знакомых; оказалось, что нам по пути, мы по­

шли зимней ночью по спящему городу и почему-то

заговорили о старых журналах, и я сказал, какую огром­

ную роль сыграла в моем детском воспитании «Нива» —

еженедельный журнал с иллюстрациями, и что в этом

журнале, я помню, было изумительное стихотворение

Полонского, которое кончалось такими, вроде как бы

неумелыми стихами:

К сердцу приласкается,

Промелькнет и скроется.

Такая неудавшаяся рифма для моего детского слуха

еще более усиливала впечатление подлинности этих

стихов. Блок был удивлен и обрадован. Оказалось, что

и он помнит эти самые строки (ибо в детстве и он тоже

был читателем «Нивы») и что нам обоим необходимо

немедленно вспомнить остальные стихи, которые казались

нам в ту пору такими прекрасными, каким может казать­

ся лишь то, что было читано в детстве. Он как будто впер­

вые увидел меня, как будто только что со мною познако­

мился, и долго стоял со мною невдалеке от аптеки, о ко­

торой я сейчас вспоминал, а потом позвал меня к себе и

уже на пороге многозначительно сказал обо мне своей ма­

тери, Александре Андреевне:

— Представь себе, любит Полонского!

* Привожу для примера одно, относящееся к октябрю 1907 года:

«Многоуважаемый Корней Иванович. Я почти до шести Вас ждал,

но к шести должен был непременно уехать. Если зайдете около

4 часа дня, почти всегда буду дома... В Выборг сейчас не могу —

завален д е л о м , — перевожу мистерию для Стар[инного] театра 2.

Ваш Ал. Блок». ( Примеч. К. И. Чуковского. )

8 А. Блок в восп. совр., т. 2 225

И видно было, что любовь к Полонскому является для

него как бы мерилом людей. Полонский, наравне с

Владимиром Соловьевым и Фетом, сыграл в свое время

немалую роль в формировании его творческой личности, и

Александр Александрович всегда относился к нему с

благодарным и почтительным чувством. Он достал из

своего монументального книжного шкафа все пять томи­

ков Полонского в издании Маркса, но мы так и не нашли

этих строк 3. Его кабинет, который я видел еще на Лах-

тинской улице, всегда был для меня неожиданностью: то

был кабинет ученого. В кабинете преобладали иностран­

ные и старинные книги; старые журналы, выходившие

лет двадцать назад, казались у него на полках новехонь­

кими. Теперь мне бросились в глаза Шахматов, Веселов­

ский, Потебня, и я впервые вспомнил, что Блок по своему