Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2

нередко заводил разговор о поэте, и я хорошо помню то

место на Невском, где среди непроходимых сугробов, под

сильной метелью, во мгле, он заговорил о «Коробейни­

ках», как об одном из самых магических произведений

поэзии, в котором он всегда чувствует буйную вьюгу,

разыгравшуюся на русских просторах.

Ой, полна, полна, коробушка, —

проговорил он влюбленно, и я впервые ощутил всеми не­

рвами, какая у Блока с Некрасовым кровная (а не только

литературная) связь и какие для него родные стихии:

русская вьюга и — поэзия Некрасова.

В ту незабвенную зиму весь Питер был завален

снегами, которые громоздились на тротуарах, как горы,

так как их некому было убрать. Среди этих гор на мосто­

вой пролегала неширокая тропа для пешеходов, протоп­

танная тысячами ног. Это был тот зимний Петроград,

который Блок увековечил в «Двенадцати».

Разыгралась чтой-то вьюга,

Ой вьюга, ой вьюга!

Не видать совсем друг друга

За четыре за шага!

Когда в одном из юмористических стихов того време­

ни 18 он говорил о себе и о девушке, которую он встре­

тил на улице: «Скользили мы путем трамвайным», это

вовсе не значило, что оба они ехали в трамвае, как может

подумать современный читатель. Это значило, что они

шли по пешеходной тропе, проложенной в снегах вдоль

рельсов трамвая.

И теперь стоит мне услышать или прочитать «Коро­

бейников», мне тотчас же привидится Блок на этой пе­

шеходной тропе под разгулявшейся вьюгой, окруженный

сугробами той многоснежной зимы, которая — как ощутил

я тогда — так чудесно гармонировала со всем его поэти­

ческим обликом.

Здесь мои воспоминания о нем становятся клочковаты

и мелки. Но едва ли существует такая деталь, которая

могла бы показаться ничтожной, когда дело идет о таком

человеке, как Блок. Поэтому я считаю себя обязанным

записать на дальнейших страницах всякие — даже мик-

236

роскопически малые — памятки о наших тогдашних

разговорах и встречах.

Раньше всего я должен с благодарностью вспомнить о

его неутомимом сотрудничестве в моем рукописном аль­

манахе «Чукоккала». Я счастлив, что у меня осталось от

него такое наследство: стихотворные экспромты, посла­

ния, отрывки из дневника и даже шуточные протоколы

заседаний.

Началось его сотрудничество так: Д. С. Левин, хозяй­

ственник, работавший у нас во «Всемирной», очень ми­

лый молодой человек, каким-то чудом добывший для нас,

«всемирных литераторов», дрова, однажды обратился к

Александру Александровичу с просьбой вписать в его аль­

бом какой-нибудь стихотворный экспромт. Блок тотчас же

исполнил его просьбу 19. С такой же просьбой Левин

обратился к Гумилеву. Гумилев тоже написал ему не­

сколько строк. Очередь дошла до меня, и я, разыгрывая

из себя моралиста, обратился к поэтам с шутливым по­

сланием, исполненным наигранного гражданского па­

фоса:

За жалкие корявые поленья,

За глупые сосновые дрова

Вы отдали восторги вдохновенья

И вещие бессмертные слова.

Ты ль это, Блок? Стыдись! уже не роза,

Не Соловьиный сад,

А скудные дары из Совнархоза

Тебя манят.

Поверят ли влюбленные потомки,

Что наш магический, наш светозарный Блок

Мог променять объятья Незнакомки

На дровяной паек.

А ты, мой Гумилев, наследник Лаперуза,

Куда, куда мечтою ты влеком?

Не Суза знойная, не буйная Н е ф у з а , —

Заплеванная дверь Петросоюза

Тебя манит: не рай, но Райлеском.

И барышня из домотопа

Тебе дороже эфиопа!

Гумилев немедленно — тут же на заседании — напи¬

сал мне стихотворный ответ:

Чуковский, ты не прав, обрушась на поленья,

Обломки божества — дрова.

Когда-то дерев ам — близки им вдохновенья,

Тепла и пламени слова.

И т. д.

237

А Блок отозвался через несколько дней. Его стихи

представляют собою ответ на мои ламентации по поводу

мнимой измены «Незнакомке» и «Соловьиному саду».

Уже в первой строке своего стихотворения он самым

причудливым образом подменяет романтическую розу,

упомянутую в моем обращении к нему, другой Розой,

чрезвычайно реальной: Розой Васильевной, тучной тор­

говкой, постоянно сидевшей на мраморной лестнице на­

шей «Всемирной» с папиросами и хлебными лепешками,

которые она продавала нам по безбожной цене. Это была

пожилая молчаливая женщина, и кто мог в те времена

предсказать, что ей будет обеспечена долгая жизнь в

поэтическом наследии Блока?

Стихотворение начинается так:

Нет, клянусь, довольно Роза

Истощала кошелек!

Верь, безумный, он — не проза,

Свыше данный нам паек!

Без него теперь и Поза

Прострелил бы свой висок.

Вялой прозой стала роза,

Соловьиный сад поблек.

Пропитанию угроза —

Уж железных нет дорог.

Даже (вследствие мороза?)

Прекращен трамвайный ток.

Ввоза, вывоза, подвоза —

Ни на юг, ни на восток,

В свалку всякого навоза

Превратился городок...

И т. д.

В стихотворении перечисляются те тяготы тогдашнего

многотрудного быта, которые в настоящее время стали

уже древней историей. Отдавая мне эти стихи для «Чу­

коккалы», Блок сказал, что он сочинил их по пути

из «Всемирной», но когда стал записывать их, многое

успел позабыть и теперь уже не может припомнить.

Заканчивалось стихотворение бодрыми, мажорными

строчками, в которых Блок весело отметал от себя мою

шутливую апелляцию к потомкам:

А далекие потомки

И за то похвалят нас,

Что не хрупки мы, не ломки,

Здравствуем и посейчас