Александр Блок в воспоминаниях современников

дания, до Москвы...»

Итак, Блок приезжает.

Вновь весна, май, теплое весеннее, благоуханное утро.

Я поехала на вокзал встречать поэта. Приехав задолго до

прибытия поезда, я ходила по перрону. На душе у меня

было тревожно и смутно.

Подошел поезд, я всматриваюсь в выходящих из ва­

гонов, отыскивая среди них Александра Александровича.

Вижу Чуковского, а вот и Блок... Но он ли это! Где лег­

кая поступь, где статная фигура, где светлое, прекрасное

лицо? Блок медленно идет по перрону, слегка прихрамы­

вая и тяжело опираясь на палку. Потухшие глаза, зем­

листо-серое лицо, словно обтянутое пергаментом. От жа­

лости, ужаса, скорби я застыла на месте. Наконец Блок

заметил меня, огромным усилием воли выпрямился, уско­

рил шаги, улыбнулся и, наклоняясь к моей руке, сказал:

«Это пустяки, подагра, не пугайтесь».

Мы сели в автомобиль и поехали домой.

С первого часа, с первого дня я ощутила незримое

присутствие какой-то грозной, неотвратимой, где-то та­

ящейся около нас катастрофы.

Блоку отвели ту же комнату, что и в прошлом,

1920 году. Мы приехали, он поздоровался с Петром Се­

меновичем, тотчас же ушел к себе и лег на диван. На ли­

це Петра Семеновича я прочла тоже тревогу. Спустя не­

которое время Блок вышел из своей комнаты и, почув­

ствовав общее беспокойство, начал уверять нас, что просто

устал с дороги, отдохнет, выспится и завтра будет иным.

376

Но на другой день и во все последующие состояние

здоровья Блока не улучшалось. Он плохо ел, плохо спал,

жаловался на боли в руке, ноге, в груди, в голове.

Помню, однажды на рассвете слышу, что он не спит,

ходит, кашляет и словно стонет. Я не выдержала, оделась

и, постучав к нему в дверь, вошла. Блок сидел в кресле

спиной к двери, в поникшей, утомленной позе, перед

письменным столом, возле окна, сквозь которое брезжил

холодный и скупой рассвет. В этот предутренний час все

было серо-сумрачно в комнате. И стол, и смутно белев­

шая на нем бумага, которую я всегда клала вечером на

этот стол, даже сирень в хрустальном стакане казалась

увядшей. Услыхав, что кто-то вошел, Блок обернулся, и я

ужаснулась выражению его глаз, передать которое не в

силах. В руке Блок держал карандаш. Подойдя ближе, я

заметила, что белый лист бумаги был весь исчерчен ка­

кими-то крестиками, палочками. Увидев меня, А. А. встал

и бросил карандаш на стол. «Больше стихов писать ни­

когда не б у д у » , — сказал он и отошел в глубь комнаты.

Тогда я решила, что надо сейчас же переключить его

внимание на иное, вырвать из круга этих переживаний,

и, сказав, что не хочу больше спать, предложила

пройтись, подышать свежим воздухом раннего утра. Блок

согласился. Я быстро оделась. Мы вышли и отправились

по безлюдным, прохладным переулкам Арбата к храму

Христа Спасителя.

Мы шли медленно, молча и, дойдя до скамьи, сели.

Великое спокойствие царило окрест, с реки тянуло запа­

хом влаги, в матовой росе лежал цветущий сквер, а в

бледном небе постепенно гасли звезды. День занимался.

Как благоуханен был утренний воздух! Как мирно все во­

круг! Какая тишина!

Мало-помалу Блок успокаивался, светлел, прочь от­

летали мрачные призраки, рассеивались ночные кошма­

ры, безнадежные думы покидали его. Надо было, чтобы в

этой тишине прозвучал чей-то голос, родственный сердцу

поэта, чтобы зазвенели и запели живые струны в его душе.

Внезапно в памяти моей всплыли строфы Фета:

Передо мной дай волю сердцу биться

И не лукавь.

Я знаю край, где все, что может сниться,

Трепещет въявь...

Вспомнить дальше я не могла. Блок улыбнулся и про­

должил:

377

Скажи не я ль на первые воззванья

Страстей в ответ

Искал блаженств, которым нет названья

И меры нет 21.

Так прочел он до конца все стихотворение, успокоил­

ся и обратно шел уже иным.

В этот приезд Блок выступал всякий раз очень не­

охотно, его раздражала публика, шум, ему трудно было

читать стихи, ходить, болела нога, он задыхался, но

успех выступлений был столь же велик, как и в 1920 го­

ду 22. Та же буря оваций, то же море цветов, множество

писем, стихов, звонков по телефону, но он оставался ко

всему почти равнодушен. Его здоровье все ухудшалось, и

наконец, после долгих настояний с нашей стороны, он со­

гласился показаться врачу, которого мы пригласили на

дом. Врач нашел состояние его здоровья очень серьезным

и настаивал на полном покое, находя, что лучше всего

сейчас помог бы ему постельный режим. Но уговорить

Блока лечь в постель не удавалось, каждое утро он вста­

вал через силу, был так же подтянут, как обычно, но да­

валось это ему, конечно, не легко. Он чувствовал себя все

хуже и хуже, худел и таял на глазах.

Наконец Блок решил уехать ранее намеченного срока.

Мы не удерживали его, понимая, что это бесполезно.

Я написала письмо его матери в Лугу, где она в то время

жила у своей сестры и оттуда посылала ему письма, ко­

торые очень волновали его. <...>

И вот наступил день отъезда Блока. С жестокой тя­

жестью в сердце я собирала и помогала ему укладывать

вещи. На вокзал мы приехали рано, пришлось сидеть в

шумном, прокуренном, душном зале. Блок сидел, словно

окаменев.

Подробности последних минут стерлись в моей памя­

ти, но одно мгновение я помню отчетливо. Блок вошел в