Александр Блок в воспоминаниях современников

годы революции, когда появились «Двенадцать», «Ски­

фы», «Возмездие».

Трудно рассказать о спорах, которые кипели вокруг

поэмы «Двенадцать». Контрреволюционеры и саботажни­

ки пытались найти в этой поэме скрытую иронию, издев­

ку над ненавистной им революцией. Изуверы обвиняли

Блока в кощунстве, которое они усмотрели в последней

389

строфе поэмы. Что бы ни говорили враги, но многие по­

няли, что поэт давно видел свою родину не как «единую

и неделимую» Русь, что он давно постиг «международ­

ный, разноплеменный», весьма разнородный характер

страны,

Где разноликие народы

Из края в край, из дола в дол... 2

Им не казалось неожиданным, что автор стихов о

Прекрасной Даме понял революцию как возмездие ста­

рому миру, как утверждение новой эпохи человечества,

призыв народов «на светлый, братский пир»... 3

Мы перечитывали написанную в 1908 году статью Бло­

ка о театре, в которой поэт писал о «свежем зрителе», о

«новой, живой и требовательной аудитории», о «массе ра­

бочих и крестьян»... И потому в тот день, когда нам суж­

дено было увидеть и услышать Блока, мы страстно хоте­

ли увидеть поэта революции.

Конечно, мы во многом ошиблись.

Он стоял, слегка опираясь на трибуну, чуть откинув

голову, и негромко читал стихи, читал несколько моно­

тонно; трудно было уловить ритм стихов в этом чтении,

но мысль поэта обретала особенную прозрачность и яс­

ность 4. Голос Блока был чуть глуховатый, ровный и ти­

хий. Читал он, как бы припоминая, всматриваясь в про­

странство, точно где-то там были написаны видимые толь­

ко ему строки стихов.

Почти все портреты Блока придают поэту какую-то

несвойственную ому женственность черт, в особенности

портреты, написанные в его молодые годы. В действи­

тельности он выглядел несколько по-иному. У Блока было

красноватое, как бы обветренное или обожженное первым

загаром лицо немолодого человека северной расы. Значи­

тельность этого лица была в грустном спокойствии, в за­

думчивом, неподвижном взгляде, устремленном на собе­

седника.

Блок выглядел здоровым, физически сильным от при­

роды человеком. Поэтому так поразила всех его смерть

и особенно рисунок художника 5, изображающий поэта

на смертном о д р е , — маска страдания и скорби, совер­

шенно исказившая его черты.

У Блока был большой успех, почти триумф в дни его

выступлений в Москве. Успех выражался не только в бу­

ре рукоплесканий и выкриках почитательниц поэта. Он

390

долго не мог уйти с эстрады, читал охотно и много, читал

все, что помнил наизусть. И в эти минуты интересно

было смотреть на лица его слушателей — губы их шеве­

лились, они беззвучно повторяли вместе с поэтом строфы

его стихов, они знали их наизусть.

Как только Блок умолкал, начинался ровный, нара­

стающий гром, и он не утихал, пока Блок не согла­

шался прочитать еще одно стихотворение. И он опять чи¬

тал, именно то, чего от него ждали, именно эти стихи,

читал он монотонным, бесстрастным голосом:

О доблестях, о подвигах, о славе

Я забывал на горестной земле...

Бывает так, что серьезные, даровитые поэты, появля­

ясь на эстраде, теряют чувство меры и собственное до¬

стоинство. Успех, рукоплескания превращают их в же­

манных, бестактных лицедеев, ловцов аплодисментов.

Успех, выкрики, рукоплескания внешне не оказывали

никакого влияния на Блока. Должно быть, у него не было

естественного волнения поэта, читающего свои стихи

перед людьми, которых он видит первый раз в жизни.

И вообще окружающее не влияло на него. Какие-то на­

зойливые девицы теснились вокруг него с цветами, гово­

рили ему слащавые любезности и к о м п л и м е н т ы , — другой

человек мог бы оказаться в неловком и комичном положе­

нии, но все это проходило мимо и ничуть не трогало

этого задумчивого, немного грустного, немолодого чело­

века. Но тогда возникало недоумение — почему же этот

молчаливый, умный, скромный человек терпит такую

странную обстановку истерии и экстаза, которая окружа­

ла его в артистической комнате, когда он ушел с эстрады.

Откуда это непротивление, странная покорность, с кото­

рой Блок принимал психопатические восторги, почему эти

кликуши, мистики, истерички предъявляют права на

поэта, почему он не гонит их от себя, почему не возра­

жает, когда они своим присутствием возле него как бы

говорят:

— Он наш! Вот почему мы здесь — он наш!

Может быть, потому он терпел их, что знал, понимал

обреченность этого поколения, видел конец этих «послед­

них денди» и не мог по-человечески не жалеть тех, кто

не нашел себе места в новом рождающемся мире.

391

Сурова, жестока была зима 1920 года...

Эпигон Блока, поэт Зоргенфрей, писал такие стихи:

Что сегодня, гражданин, на обед?

Прикреплялись, гражданин, или нет?

Я сегодня, гражданин, плохо спал,

Душу я на керосин обменял...

Уходящий старый мир представлял собой поразитель­

ное сочетание «высоких умов», будущих эмигрантов про­

фессоров Карсавина, Лосского, членов Вольно-философ­

ской ассоциации, и зловещих старух, собиравшихся на

кухне и черных лестницах, оплакивавших «убиенных» Ро­

мановых и возвещавших чудесные обновления икон...

А меньшевики и эсеры пробирались на собрания и ми­

тинги, сеяли недовольство и втихомолку готовили «во­

лынку» и мятежи.