Александр II

Порфирий приказал извозчику свернуть в боковую улицу, и только тот раскатился среди цветущих фруктовых садов, как попал между двух эскадронов рижских драгун и должен был ехать между ними. Сзади звенел бубенцами и колокольцами разукрашенный лентами и мохрами бунчук, и запевала сладким тенором пел:

В нашем эскадронеВсё житьё хорошо…

Хор с бубном, с треугольником, с присвистом подхватил дружно и весело:

Чернявая моя,Чернобровая моя,Черноброва, черноглаза,Раскудрява голова.Раскудря-кудря-кудря,Раскудрява голова…

Дзыннь, дзыннь, дзыннь, – дырг, дырг, дырг, – треугольник и бубен сливались с хором.

Нам житьё хорошо,Командир вес-сёлый…

Подхватил хор:

Чернявая моя,

Чернобровая моя,Черноброва, черноглаза,Раскудрява голова…

Лошади сзади фыркали и храпели. Офицеры, весело смеясь, говорили между собою. Запевала заливался:

Офицеры бравы…Вахмистры удалы…

Гремел хор:

Чернявая моя,Чернобровая моя,Черноброва, черноглаза,Раскудрява голова…

Порфирий словчился свернуть в переулок в обгон драгунского полка и, уже выезжая на главную улицу, был остановлен потоком пехоты. Гремел Старо-Егерский марш, били барабаны, песельники пели в ротах:

Ура!.. На трёх ударим разом –Ведь страшен наш трёхгранный штык.Ура!.. – раздастся за Кавказом,

В Европе слышен тот же клик…Ура!.. Ура!..В Европе слышен тот же клик…

Целою ротою, могуче, дружно пели солдаты. Порфирий ехал рядом с ними. Нельзя было обогнать. Толпа народа запрудила улицу.

Хриповатый голос старательно выговаривал слова:

Когда спасали мы роднуюСтрану и царский русский трон,Тогда об нашу грудь стальнуюРазбился сам Наполеон!..Ура!.. Ура!..Разбился сам Наполеон!..

«Видать драгомировскую школу, – думал Порфирий, прислушиваясь к гордым словам старой песни. – Во всём видать! Пустяков не поют…»

Как двадцать шло на нас народов,Но Русь управилась с гостьми,Их кровью смыла след походов,

Поля белелись их костьми…

«По-суворовски учит! Знает Михаил Иванович солдатскую душу».

А рядом неслось:

Ведь год двенадцатый – не сказка.И видел Запад не во сне,Как двадцати народов каскиВалялися в Бородине…

«Да – славянофилы и западники, – под песню думал Порфирий. – Нам Запад всегда был враждебен. Особенно далёкий Запад – Франция и Англия… А как мы их любим! С их – Великой французской революцией и английским чопорным парламентом и джентльменством. А вот где наше-то, наше!»

Песельники пели:

И видел, как коня степногоНа Сену вёл поить калмыкИ в Тюльери у часовогоСиял, как дома, русский штык…

«Эк его, да ладно как», – кивал головою в такт песне Порфирий, а песня неслась и подлинно хватала за сердце:

Как сын пределов Енисейских

Или придонской наш казакВ полях роскошных ЕлисейскихПоходный ставил свой бивак…Ура! Ура!Ура! На трёх ударим разом!!

V

В этом приподнятом, восторженном настроении, усугублённом песнями, точно застрявшими в ушах, не захотел Порфирий идти в столовую «Столичных номеров», где были бы пустые разговоры, где пошли бы шутки, где кто-нибудь – Порфирий знал пошлую переделку только что слышанной им песни – споёт ему:

На одного втроём ударим разом,Не победивши – пьём…

Хотелось быть одному, хотелось беседы с такою душою, которая вся открылась бы ему и зазвучала согласным с ним возвышенным гимном.

Порфирий в номере, где сейчас никого из его сожителей не было и где по кроватям и походным койкам валялись каски, шарфы и сабли, снял мундир, отдал его чистить денщику и приказал подать себе в комнату завтрак.

Он подошёл к столу, вынул походную чернильницу, достал бумагу и своим твёрдым, красивым почерком начал:

«Милостивая государыня, глубокоуважаемая и дорогая графиня Елизавета Николаевна…» Он остановился… Шаловливый голос, потом целый хор запел ему в уши с бубном, с бубенцами, тарелками, с присвисточкой:

Черноброва, черноглаза,Раскудрява голова!..