Александр II

Порфирий порвал листок, полез под койку, выдвинул походный чемодан, отстегнул ремни и откинул медную застёжку. С самого дна чемодана достал он сафьяновый конверт и оттуда большой кабинетный графинин портрет.

Графиня Лиля снималась у лучшего петербургского фотографа Бергамаско, и, должно быть, несколько лет тому назад. Но Порфирию она представилась именно такою, с какою он так недавно расстался в Петербурге. Подвитая чёрная чёлка спускалась на красивый лоб. Подле ушей штопорами свисали локоны, большие глаза смотрели ласково и любовно. Бальное платье открывало полную высокую грудь. Пленительны были прелестные плечи.

В ушах всё звенело малиновым звоном, пело сладким нежным тенором, заливалось красивым хором.

Чернявая моя,Черноглазая моя!Черноброва, черноглаза,Раскудрява голова…

Раскудря-кудря-кудря,Раскудрява голова!..

Порфирий поставил карточку, чтобы видеть её, и снова взялся за перо.

Он начал просто: «Графиня…» Он описал молебен и смотр войск на скаковом поле.

«…Итак, война объявлена, – писал он, – я иду с драгомировскими войсками в авангарде Русской армии на переправу через Дунай, иду совершать невозможное… Молитесь за меня, графиня. В эти торжественные для меня часы пишу Вам один в гостиничном номере среди походного беспорядка. Весь я, как натянутые струны арфы – прикоснитесь к ним, и зазвучат… Только Вы, графиня, поймёте меня, только со струнами прелестной Вашей души – мои струны дадут согласный аккорд. Графиня, я сознаю, я немолод, я вдовец, у меня взрослый сын – Вы всё это знаете, но Вы знаете и то, как я Вас люблю и как Вы мне нужны. Я прошу Вашей руки. Как только я получу Ваше согласие – я напишу отцу. Он Вас любит и ценит, и я уверен, что он будет счастлив назвать Вас своею невесткой…»

Порфирий не сомневался в согласии. Он писал, увлечённый своею любовью, всё поглядывая на милый портрет. Вдруг охватил его стыд: в такие торжественные, великие минуты, когда нужно было всё своё, личное, отбросить и позабыть и думать о самопожертвовании, о смерти, о подвиге, он думал и писал о личном счастье, о победе, о Георгиевском кресте, о славе, о долгой счастливой жизни с весёлой, чуткой, жизнерадостной графиней Лилей. В ушах звучало её любимое словечко: «Подумаешь?..» «Подумаешь – Порфирий мне предложение сделал…» А незримый хор всё вёл в душе весёлыми, бодрыми драгунскими голосами:

Чернявая моя,

Черноглазая моя,Черноброва, черноглаза,Раскудрява голова!..

С карточки Бергамаско улыбалось несказанно милое лицо, и казалось – вот-вот оживут и счастьем загорятся блестящие чёрные глаза и маленькие губы сложатся в неотразимо прелестную улыбку.

VI

Драгомировская дивизия, направляясь через Румынию к Дунаю, остановилась на днёвке у деревни Бею.

Афанасий лежал на поле подле своей низкой палатки и смотрел, как его денщик, солдат Ермаков, сидя на корточках, налаживал «паука». Подле Афанасия, подложив под себя скатку, сидел молодой стрелок с пёстрым охотницким кантом вокруг малинового погона. Загорелое, чисто побритое лицо было точно пропитано зноем долгого похода. Чёрное кепи было сдвинуто на затылок. Мундир был расстёгнут, и ремень со стальною бляхой валялся подле стрелка.

От самоварчика-«паука» тянуло смолистым дымком сухих щепок, томпаковое[161] туловище самовара побулькивало, и лёгкие струйки пара вырывались в маленькие отверстия крышки.

– Зараз и вскипит, – сказал Ермаков, – пожалуйте, ваше благородие, чай; заваривать будем.

Не вставая с корточек, ловкими, гибкими движениями денщик достал чай из поданного ему мешочка и всыпал в мельхиоровый чайник, залил кипятком и поставил на самовар.

– А переправа будет, – вдруг сказал он, – солдатики сказывают – у Зимницы.

– Ты почём знаешь? – сказал Афанасий. – Это же военный секрет. Никто, кроме государя императора и главнокомандующего, о том не знает и знать не может.

– Точно, ваше благородие, тайна великая. Оборони Бог, турки не проведали бы. Ну, только солдатики знают… От них не укроется. Мне говорил один из понтонного батальона – земляк мой… У Зимницы… И казак терский, пластун, сказывал тоже. Там, говорил, берег – чистая круча, и не взобраться никак. Виноград насажен. У турок, сказывал, ружья аглицкие, многозарядные и бьют поболе чем на версту, и патронов несовместимая сила. Так в ящиках железных подле их аскеров[162] и стоят.

– Откуда казак всё это узнал? – спросил Афанасий.

– Ему болгары-братушки сказывали.

Солдат вздохнул.

– Ну, однако, возьмём!.. Взять надо!..

Он разлил чай по стаканам и, подавая офицеру и стрелку, сказал:

– Пожалуйте, ваше благородие. Коли чего надо будет – вы меня кликнете. Я тут буду, возле каптенармусовой[163] палатки.

И с солдатской деликатностью Ермаков ушёл от офицерских палаток.

– Видал миндал, – сказал стрелок, – Всё, брат, знают. Всё пронюхают. Почище колонновожатых будут. У нас стрелки тоже говорили, что у Зимницы.