Александр II

Разговор был откровенен вполне, однако нельзя было одного – осуждать нынешнего государя. И потому хвалили его отца. Хозяйка вспомнила случай, происшедший в 1847 году, когда в столице стали ходить щегольские общественные экипажи под названием «карет Невского проспекта», десятиместные, удобные и на лежачих рессорах, что было большой редкостью. Кареты ходили от Песков до Английской набережной. Плата за проезд составляла с пассажира по десяти копеек. Модная новинка очень полюбилась публике, всегда они были полны, так что трудно достать место.

И в один из апрельских дней в одной из таких карет с публикой прокатился из любопытства и государь. При входе его все прочие, сидевшие в карете, сжались. Он извинился перед ними, что длинными своими ногами занимает много места. Сколько величия в этой скромности!..

Присутствующие закивали в полном согласии с чувствами рассказчицы. Они искренне не помнили Николая Павловича, каким он был в последние годы своей жизни – самодовольного, равнодушного, с красным лицом, со старательно зачесанными на лысину волосами, выпирающим из-под шарфа животом. Им виделся покойный император таким, каким они его узнали в годы своей молодости: румяным, стройным красавцем, только отпустившим усы… Вспоминали его молодцеватую грозность, галантность с дамами и все то ушедшее время, когда они сами были молоды и сильны.

– Удивительно ли, что по смерти нашего мудрого государя повеяло слабостью и распущенностью. Они вообразили, что, сделавшись самостоятельны, они со дня на день будут и все образованы. Дали им свободу мыслей, свободу действий, свободу печати, думая тем ускорить развитие России. И этот бешеный поток, которому дали волю, конечно, и вырвался из отведенных пределов!

– Теперь в России жить нельзя. Все идет чертовски плохо, и партия «красных» господствует в Петербурге.

– Партия «красных» во главе с красным министром…

Намек на румянящегося Ланского был всеми понят.

– Ах, как верно говорил покойный граф Уваров, что наши революционеры будут в красных и синих лентах.

– Я так отказался войти в их Редакционный комитет, – сказал граф Александр Алексеевич Бобринский.

– Это непростой вопрос, – важно произнес граф Панин. – У меня есть убеждения и убеждения твердые. Но по долгу верноподданнической присяги я считаю себя обязанным прежде всего узнать взгляд государя императора. И если вижу, что государь смотрит на дело иначе, чем я, – я долгом считаю тотчас отступиться от своих убеждений и действовать даже совершенно наперекор, с той и даже большей энергией, как если бы я руководствовался моими собственными убеждениями.

Лукавый Дубельт улыбнулся в усы. Дамы неодобрительно взглянули на твердого графа, но промолчали.

Редакционная комиссия была открыта в Петербурге 4 марта 1859 года. Знаменитое это учреждение было создано для рассмотрения проектов, поступавших из губернских дворянских комитетов, и составления окончательного проекта. Председателем комиссии государь назначил верного генерала Ростовцева. Как-то вдруг оказалось, что не Главный комитет по крестьянскому делу, традиционно состоящий при Комитете министров, является основным звеном в предстоящем освобождении, а именно эта комиссия, подчинявшаяся лично государю.

Ненависть высших кругов чиновничества и аристократии к «выскочке» Ростовцеву достигла пика. Прямо его не осуждали, но горячо одобряли поступок Алексея Ираклиевича Левшина, подавшего в отставку с поста товарища министра внутренних дел. Мгновенно сделались известны слова Левшина, что он считает «безумием» одновременное и повсеместное освобождение крестьян.

За похвалами Левшину крепостническая партия забыла о вакантном месте товарища министра. Ланской твердо заявил Александру Николаевичу, что видит на этом посту Николая Милютина, сделавшего много больше других для приближения крестьянского освобождения. Царь молчал. Ланской еще дважды просил за Милютина.

– А каков он, этот Милютин? – спросил Александр у Ростовцева. – Мнения на его счет очень разноречивы и преимущественно дурны. Некоторые его считают человеком весьма даровитым, но большинство признает самым вредным человеком в России.

Ростовцев не колебался. Он думал не о чинах, не об орденах, а, не впервые в жизни – об исполнении Долга, о честном служении Царю и Отечеству. Впрочем, и иное чувство могло утвердить его в определенном направлении мыслей: любовь к покойному младшему сыну, который перед смертью летом 1858 года жарко просил его загладить в памяти потомства свой поступок в декабре 1825-го и во что бы то ни стало добиться освобождения помещичьих крестьян. Ростовцев обещал и, к удивлению сановного Петербурга, вдруг стал рьяным эмансипатором.

– Государь, – сказал Ростовцев, – вредными людьми у нас вообще принято считать всех либералов. А Николай Алексеевич точно человек либеральный и вполне современный при наступающем на очередь деле. Весьма способный.

Александр промолчал, и разговор оборвался.

Во время доклада Ланского царь вновь заговорил о Милютине:

– Говорят, он ненавидит дворян и мечтает о конституции?