Александр II

В сентябре Нечаев возвращается в Россию. В Москве объявляет себя доверенным представителем Всемирного революционного союза. В этом качестве он создает в тихой Москве отделение тайной организации «Народная расправа», якобы существовавшей уже повсеместно с целью проведения «мужицкой революции» и построения «нового коммунистического строя». Он обладал, по воспоминаниям современников, чрезвычайной, нечеловеческой энергией и покорял молодых людей, прямо гипнотизируя их, да и не только молодых людей. Самый дух нечаевщины уже воплощался чуть ранее в «Ишутинском кружке», имевшем и более раннего предтечу. Строй своей организации Нечаев прямо заимствовал у Франсуа Ноэля Бабефа (в годы якобинского террора мечтавшего об «установлении системы совершенного равенства, которое обеспечит всеобщее счастье», но казненного в 1796 году). Члены организации объединялись в замкнутые «пятерки», каждая «пятерка» знала одно лицо, стоявшее выше ее и входившее в состав некоей «высшей пятерки», а наверху был таинственный Комитет, которому все «пятерки» обязаны были беспрекословно повиноваться. Нечаев в юности был близок к кругу Ишутина, вполне усвоил приемы таинственной многозначительности, недомолвок, намеков, угроз. Он превзошел Ишутина, не остановившись, например, перед перехватом чужих писем и шантажом ради привлечения новых и новых членов.

Студент Иванов входил в одну из «пятерок», но относился к Нечаеву иронически. Это было более опасно, чем прямой протест, и Нечаев объявляет Иванова «шпионом» и приказывает его убить. На последовавшем судебном процессе самого Нечаева не было, он скрылся за границу. На скамье подсудимых оказались 87 человек, из которых 33 были присуждены к различным срокам наказания, а большая часть оправданных была отправлена в ссылку административным порядком.

Умерило ли это оппозиционные настроения? Ничуть. В Москве на студенческих сходках гремели жаркие баталии. Неистовые и пламенные речи привлекали многих. Набиралось несколько десятков человек. Обсуждали, например, вопрос, что может предпринять молодежь для исправления «неудовлетворительного положения дел в России». Что самодержавие есть зло, было всем очевидно. Обличители царизма зачитывали газетные статьи с вопиющими фактами и тонкими шпильками в адрес власти. Их скоро прерывали возгласом:

– Надо же что-то делать!

Начинался спор.

– Страждущему народу можно помочь лишь распространением образования! – уверяли одни.

– Что толку в грамоте? – страстно вопрошали другие. – Перерезать всех мерзавцев сверху донизу и делу конец!

– Одними вспышками невозможно переустроить существующий социальный строй! – внушал Марк Натансон. – Надо предварительно исследовать фактическое положение крестьянства, его настроения, а лишь после того приступать к мерам…

– Нет! – перебивал его особенно нетерпеливый и зачитывал цитату из статьи Ткачева: «Эти боязливые „друзья человечества“ забывают, что из всех теорий самая непрактичная есть та, которая стремится к примирению старого с новым, потому что она хочет примирить непримиримое»!

Кто же в семнадцать лет согласится признать себя «боязливым»? Перевес склонялся на сторону радикалов, бивших противников как негодованием, так и цитатами из своих «богов».

– Послушайте, господа, что пишет Бакунин: «Мы сами глубоко убежденные безбожники, враги всякого религиозного верования и материалисты, всякий раз, когда нам придется говорить о вере с народом, мы обязаны высказать ему во всей полноте наше безверие, скажу более, наше враждебное отношение к религии» – вот как надо говорить с народом, а не «обследовать» его!

– Да, господа, – внушительно заявлял недавно приехавший из-за границы. – Бакунин мне прямо говорил, что наш путь боевой, бунтарский. Только в него мы верим и только от него ждем спасения!

Бедные юноши и девушки возвращались за полночь в полной растерянности, раздумывая, что же лучше начать делать: распространять ли книги или убивать?…

К епископу Феофану, по-прежнему находившемуся в затворе в Вышинской пустыне, как-то пришло письмо от знакомого священника из Москвы. С сокрушенным сердцем поведал почтенный протоиерей, что вынужден был отлучить своего родного сына от церкви, ибо потерял надежду его вразумить и совсем пал духом. Вышинский затворник отнесся со вниманием к страданию отца.

«…Говорите, что это отлучение стало стеною для сына вашего между им и Церковию. – Если он не от упорства и раздражения говорит вам нечто богохульное, а по убеждению, то эта стена уже была. А если этого последнего не было… то ваши слова не могли воздвигнуть сей стены. Его речи были пусторечием, равно как слова неверия, – не неверие, а просто смятение ума. Это есть состояние брожения. Судить по нему человека нельзя. Так и сына вашего. Я полагаю, что он верует, и по ошибке считает брожение мыслей за неверие… Молитесь. Господь не даст ему остаться в этом смятении. Ибо все системы новомодные очень шатки и непрочны. Сам увидит и бросит их…»