Александр II

«Свобода есть способность и невозбранность различно избирать и делать лучшее», однако многие «хотя не в рабстве ни у кого, но покорены чувственности, обладаемы страстью, одержимы злой привычкой… люди, более попустившие себя в это внутреннее рабство – в рабство грехам, страстям, порокам – чаще других являются ревнителями внешней свободы, – сколь возможно расширенной свободы в обществе человеческом, перед законом и властью. Но расширение внешней свободы будет ли способствовать им к освобождению от рабства внутреннего? Нет причины так думать. В ком чувственность, страсть, порок уже получили преобладание, тот по отдалению преград, противопоставленных порочным действиям законом и властью, конечно не удержится от прежнего, предастся удовлетворению страстей и внешней свободой воспользуется только для того, чтобы глубже погружаться во внутреннее рабство», – это отрывок из тома III сочинений митрополита Филарета, изданных в 1861 году. Но глуха оставалась к «величавому голосу» Филарета (по словам Пушкина) «передовая молодежь», хохоча и насмешничая над кротостью и любовью русских праведников.

В 1872 году епископ Феофан ушел в затвор, прекратил все сношения с людьми, кроме настоятеля Вышенской обители и своего духовника, перестал ходить в монастырскую церковь, а устроил у себя в комнатах малую церковь. Когда по делу приходили к нему, он, сказав нужное, уже более не говорил и погружался в молитвы.

Ежедневно епископ Феофан получал от 20 до 40 писем и всегда отвечал на них. Собранные вместе его письма и иные сочинения издавались большими тиражами, быстро раскупались, но он не получал ничего. Поучения святителя просты и глубоки, отвечая на запросы духовной и общественной жизни тех бурных лет. Вот одно из них: «Делайте, что попадется под руки, в вашем кругу и в вашей обстановке, и верьте, что это есть и будет ваше настоящее дело, больше которого от вас и не требуется. Большое заблуждение в том, когда думают, будто для неба или для того, чтобы сделать и свой вклад в недра человечества, надо предпринимать большие и громкие дела. Совсем нет. Надо только делать по заповедям Господним…»

4

И вот ведь парадокс: стараниями митрополита Филарета в горельефах и внутренней настенной росписи храма была отображена почти вся Священная история и достославные деяния русских подвижников веры; волей двух царей убранство храма должно было стать не просто богатым, но богатейшим, едва ли не впервые с такой щедростью и тщанием возводился Божий храм на Руси.

Оказалось же, что внешнее великолепие, пышность убранства и многоречивость украшений создали лишь форму храма. Москвичи, отдавая должное замечательному памятнику истории и произведению искусства, оставались к нему сердцем холодны. Милее были старые, намоленные церкви. Созданную форму храма надлежало наполнить высоким духовным содержанием, которое значит много больше, чем суетный блеск.

Среди молодых художников, приглашенных для росписи храма, был Василий Иванович Суриков, которым двигало естественное для молодого художника стремление к самостоятельности и независимости. За четыре росписи он должен был получить 10 тысяч рублей, что позволило бы свободно работать над тем, что хотелось. Пока же, прочитав книги о первых четырех Вселенских соборах, он взялся за эскизы.

Работа оказалась трудной не только из-за сжатости сроков (всего год), сложности многофигурных композиций и их величины (каждая – в 7 аршин высоты и 5 аршин ширины). И здесь, как и во всей жизни России, сказывалось влияние бюрократии, иногда благотворное, иногда – вредное. Комиссия по построению храма контролировала все этапы работ и предъявляла подчас жесткие требования к живописцам, исходя, по их мнению, не из художественных критериев, а из казенной «нормы благолепия».

Сурикова увлек драматизм бурных споров о вере, где за словом подлинно стояло дело, и еретиков ссылали, а то и убивали; император Константин поддерживал то Афанасия Великого в его борьбе с арианством, а потом взял сторону Ария и сослал самого святителя Афанасия. Однако драматизм драматизмом, а все-таки храм Божий – не художественный салон. Само назначение его состоит в предоставлении человеку возможности для молитвы, сосредоточении его на обращении к Господу, и тут едва ли стоит отвлекать его драматическими сценами. Охваченный едва ли не всеобщим атеистическим поветрием, молодой художник думал иначе, но Комиссия твердо вела свою линию. Разительно отличаются первоначальные эскизы художника и одобренные картоны, с которых велась роспись. Эскизы более ярки, выразительны, характеристики действующих лиц сочны. На картонах все как бы высушено, обесцвечено, смягчено. Художник негодовал. Из-за придирок Комиссии ему не выплачивали деньги. Он переделывал бороды, прически и наряды, иногда потом втайне восстанавливал первоначальную роспись, в общем, старался делать по-своему.