Александр II

– Из ваших объяснений, Михаил Христофорович, можно заключить, что совершившиеся в мое царствование реформы испортили положение России! Да так, что в случае войны последствия ее будут гораздо тяжелее, чем было бы 20 лет назад!

Рейтерн пытался объясниться, но государь, что случалось крайне редко, не дал ему слова:

– Я вызвал вас не для того, чтобы узнать ваше мнение, следует ли начинать войну или нет, а чтобы отыскать средства для ее ведения!

Судя по всему, Александр II все же боялся войны, к которой его толкали славяне и – князь Бисмарк, обещая даже заем в 100 миллионов рублей на эти цели через своего банкира Бляйхредера. 15 июля 1876 года в Петергофе, во время доклада военного министра, царь вдруг заговорил об этом:

– Постоянно слышу я упреки, зачем мы остаемся в пассивном положении, зачем не подаем деятельной помощи славянам турецким. Спрашиваю тебя, благоразумно ли было бы нам, открыто вмешавшись в дело, подвергнуть Россию всем бедственным последствиям европейской войны? Я не менее других сочувствую несчастным христианам Турции, но я ставлю выше всего интересы самой России.

Милютин молчал, пораженный таким искренним излиянием затаенных тревог государя.

Взгляд императора упал на портрет отца, и тут печальные воспоминания накатили: Крымский разгром, бесчисленные упреки друзей и недругов Николая Павловича за то, что вовлек страну в эту несчастную войну. Не дай Бог такого!..

Заметив, что слезы навернулись на глаза государя, Милютин поспешил перевести разговор на конкретные вопросы: что Австрия? Германия?

– Конечно, если нас заставят воевать – мы будем воевать, – рассуждал Александр. – Но я не должен сам подать ни малейшего повода к войне. Вся ответственность падет на тех, которые сделают вызов, и пусть тогда Бог решит дело. Притом не надобно забывать, что секретный союз, заключенный мною с Германией и Австрией, есть исключительно союз оборонительный. Союзники наши обязались принять нашу сторону, если мы будем атакованы; но они не сочтут себя обязанными поддерживать нас в случае инициативы с нашей стороны, в случае наступательных наших предприятий, и тогда может выйти то же, что было в Крымскую войну – опять вся Европа опрокинется на нас…

Государь рассуждал еще долго, и министр тяготился повторениями, не смея, впрочем, показать это. Но Александр будто не замечал Милютина, горячо убеждая себя.

– …Может быть, по наружности я кажусь спокойным и равнодушным, но именно это и тяжело – показывать лицо спокойное, когда на душе такие тревожные заботы. Вот отчего я и худею, отчего и лечение мое в Эмсе не пошло впрок…

Такова она царская доля – принимать решение. Военный министр может доложить, что армия вполне боеспособна, хотя еще не закончено перевооружение. Министр иностранных дел может составить разумнейшие депеши нашим послам, полагая это средством решения проблемы, а потом вдруг огорошить опасением о непрочности «Союза трех императоров». И как тут быть?

А с другой стороны, то самое неопределенное и могучее общественное мнение, с которым он уже не мог не считаться, давило в умопомрачении и ослепленности, не в силах воспринять доводы рассудка о непомерности цены за «вызволение славянских братьев». Неожиданно определилось и давление со стороны молодого офицерства, да и не только молодого. Брат Николай решительно заявлял, что войска гвардии готовы выступить, неужто отступить перед турками, посрамить честь России как великой державы?… Императрица проявляла внимание к посылке в Сербию санитарного персонала, снаряженного Российским обществом Красного Креста. В таком же духе был настроен и наследник. И в этом была своя правда, от которой так просто не отмахнуться.

Каждодневные совещания с министрами утомляли его, но было одно средство от тягостных, неотвязных размышлений. Поздно вечером, чувствуя приближение бессонницы и мучаясь новыми для него головными болями – ну не истеричка же фрейлина он! – император поднял дежурных флигель-адъютантов и поскакал в Красное Село.

Уже сама дорога взбодрила его, а когда в ночной тишине прозвучал резкий сигнал трубы, и огромная масса людей заметалась, казалось бы, беспорядочно засуетилась, а вскорости выстроилась стройными рядами, и он угадывал знакомые мундиры гвардейских полков, узнавал голоса командиров и офицеров, живительный покой охватил его душу. Хоть здесь нет вопросов!

Собственно, больше ему ничего не было нужно, но взбудораженные полковые командиры смотрели на него с ожиданием и готовностью, и он приказал произвести общий маневр. Раньше бы не удержался и сам скакал бы по мягкой ночной дороге, лучше нет часа, прохладно и пыль прибита росой. Но – устал. Боже, как устал…

Едва дождавшись докладов о выходе полков, приказал вернуть всех в лагерь. «Благодарю вас, господа!» – с привычной внушительностью сказал император, и показалось, что они были рады этой внезапной тревоге, и прикажи он – пойдут и дальше, сильные, бодрые, веселые… О Восточном вопросе он совершенно не думал.