Александр Первый

— А еще сочинитель, — подхватил Лунин: — разве не знаете, что атаман Платов сказал, когда ему Карамзина представляли? «Очень рад, — говорит, — познакомиться, я всегда любил сочинителей: они все пьяницы».

— Доктора пить не велят, — извинился Барятинский: — вот разве воды с вином.

— «Кому воды, а мне водки!», как на пожаре некто кричал, должно быть, тоже сочинитель, — подхватил опять Лунин.

Заговорили о политике.

— Общее благосостояние России… — начал кто-то по-французски на одном конце стола.

— А знаете, господа, — крикнул Лунин с другого конца, — как умный один человек переводил: le bien ^etre g'en'eral en Russie?[80]

— Ну, как?

— «Хорошо быть генералом в России».

Шутил, а между шутками, с видом серьезнейшим, доказывал Барятинскому, отъявленному безбожнику, истину католической веры; тот сердился, а Лунин донимал его с невозмутимою кротостью:

— Но, мой милый, вы слишком упрямы. Четверти часа достаточно, чтобы убедиться во всем…

И тут же — анекдот о вольтерьянце-помещике, думавшем, что Троица есть Бог Отец, Бог Сын и Матерь Божия; о ямщике, который, вольтерьянцев наслушавшись, на лошадей покрикивал: «ой вы, вольтеры мои!» — о графе Безбородке, глядевшем в лорнет на купальщиц и влюбившемся в одну из них, хотя лица ее не видал (она стояла к нему спиною), но коса была чудесная, и что ж оказалось? отец протодиакон Воздвиженский.

После трех бутылок лафита и двух клико Лунин признался, что, хотя и пил «с воздержанием», так, чтобы на ногах держаться, как поэт Ермил Костров советует, но, должно быть, на Мошкином квасе отвык от вина; и, принимаясь за третью бутылку шампанского, затянул было пьяным голосом:

Мы недавно от печали,Лиза, я да Купидон,

По бокалу осушалиИ просили мудрость вон.

Вдруг остановился, так же как вчера, прислушался к звону вечерних колоколов, встал из-за стола, пошатываясь, вышел в соседнюю комнату, вынул из кармана требник и зашептал молитвы.

— Обращаете нас в католичество, а сами вот что делаете, — подразнил его Юшневский.

— А что?

— Нашли когда и где молиться!

Голицын тоже подошел и прислушался.

— Э, мой милый, тут-то я и смиряюсь перед Богом, пьяненький, слабенький! — рассмеялся Лунин опять, как намедни, простым, добрым смехом; и, помолчав, прибавил уже серьезно:

— Поверьте мне, люди только тогда и сносны, когда они в бессилии: человек все может вынести, кроме силы. Бог творит из ничего: пока мы хотим и думаем быть чем-нибудь. Он в нас не начинал Своего дела. Гордыню разума сломить безумием веры, вот главное…

— Как же при таком смирении вы бунтуете?

— Бунт есть долг человека священнейший; смирение перед Богом — бунт против людей, — возразил Лунин все так же серьезно, вернулся к столу, и тут опять начались смешки да шуточки.

«Что значит этот вечный смех? — думал Голицын. — Лунин глубоко таит в себе горечь своей смешной жизни, сказал о нем как-то Юшневский. Это значит: смеется, чтобы не быть смешным. А может быть, и от страха — чтобы успокоить, ободрить себя, как маленькие дети смеются в темной комнате. Чего ж ему страшно?» Ответа не было. Была загадка и в загадке — очарование.

На следующий день, утром, Лунин заходил опять к Юшневскому. На этот раз не болтал, не шутил, не смеялся; сказал два-три вежливых слова хозяйке, сел за рояль и начал играть сонату Бетховена; играл так, что все заслушались; лицо его было тихо и торжественно. Кончив играть, молча встал, попрощался и вышел.

Вечером Голицын отправился в Трактир Зеленый. Лунин сидел на дворе, окруженный кучей жиденят, ребятишек хозяйских; показывал им книжку с картинками и угощал пряником. Ребятишки приставали к нему, называли тятенькой, теребили за серебряные тесьмы гусарского долмана, лезли на колени, вешались на шею, особенно одна маленькая замарашка, кудластая, рыжая, с хорошеньким личиком, должно быть, его любимица.

Увидев гостя, Лунин встал, стряхнул с себя жиденят и пошел к нему навстречу.

— Извините, князь, что не могу вас принять, как следует: у моего почтенного Сруля Мошки по случаю какого-то праздника щука огромная, целый Левиафан, жарится, и такого чада напустили мне в комнату, что войти нельзя. Может быть, прогуляемся?

Вышли на дорогу, спустились к пруду, миновали плотину, дворец Потоцких и вошли в сад.

Сад был огромный, похожий на лес. В городе — пыль и зной, а здесь, в тени столетних грабов, буков и ясеней, — прохлада вечная; аллеи, как просеки; тихие лужайки, дремучие заводи с болотными травами и пугливыми взлетами утиных выводков.

Лунин расспрашивал спутника о делах Тайного Общества, о Васильковской Управе, о Сергее Муравьеве и о его «Катехизисе», но о своем собственном деле не заговаривал; казалось, хотел сказать что-то и не решался. Больше всех прочих неожиданностей удивила Голицына эта застенчивость.

— Вот видите, как я отстал от Общества, почти вышел из него, — заговорил он, наконец, не глядя на Голицына. — А хотелось бы вернуться. Помогите мне…

— Буду рад, Лунин! Но чем я могу?

— А вот чем. Только пусть это между нами останется.