Александр Первый

Помолчал, как будто собираясь с духом, и начал, все так же не глядя на Голицына:

— Как вы полагаете, будет ли принято Обществом содействие…

Посмотрел на него в упор и кончил решительно:

— Содействие святых отцов Иисусова ордена?

— Иезуитов?

— Да, иезуитов. А что? Удивляетесь, что умный человек говорит глупости? Погодите, не решайте сразу. Ваш ответ важен для меня, — важнее, чем вы, может быть, думаете. Скажите-ка сначала вот что: почему мы все говорим и не делаем?

— Не делаем чего?

— Главного, чем только и может начаться восстание.

— Вам лучше знать, Лунин! Вы один могли бы…

— Почему один? Почему не все? Не хотят? Или хотят и не могут? Не знаете? Ну, так я вам скажу. На человека можно руку поднять, а на Бога нельзя. Вольнодумцы, безбожники, а как до дела дойдет, — верят все, как отцы их верили, — все православные. А православие — схизма, от Христа отпадение, от церкви вселенской, католической. От Христа отпала Россия, от Царя Небесного, и земному царю поклонилась, земному богу — кесарю…

— Россия отпала, а Рим верен, что ли? — спросил Голицын.

— Верен, ежели слово Господа верно: «ты еси Петр — камень». Рим — свобода мира, на всех земных царей восстание вечное. Там, где кесарь Брутом убит, тираноубийство во имя Господне оправдано, знаете, кем? Великим учителем Рима, Фомою Аквинским. И в Dictatus papae[81] Григория VII сказано: «Первосвященник римский низлагает тиранов и освобождает от присяги подданных». Вот камень в праще Давидовой, который сразит Голиафа; имя же камня — Петр…

— Неужели вы думаете, Лунин?..

— Погодите, погодите, не соглашаться успеете, дайте сказать да конца. Ну, так вот: за судьбы мира борются сейчас две силы великие: грядущее восстание народное еще небывалое, — всемирное войско рабочих, le socialisme… не знаю, как сказать по-русски. О Сен-Симоне слышали?

— Кое-что слышал.

— Мы с ним в Париже виделись, — продолжал Лунин, — говорили о России, о Тайном Обществе, он тоже готов нам помочь и ждет нашей помощи. Это — сила человеческая, а другая — божеская: непостижимая мысль, соединившая царство и священство в одном человеке: «да будет един Царь на небеси и на земли — Иисус Христос», как в вашем же «Катехизисе» сказано. А ведь это и наша мысль, Голицын, — мысль Рима…

— Нет, Лунин, мысль Рима не наша: наш царь Христос, а не папа.

— Не все ли равно? Папа — церковь, а церковь — Христос… Ну, потом, потом… Слушайте же: обе эти силы к нам идут, хотят соединиться в нас. И неужели не захотим? Неужели откажемся?..

Говорил еще долго, объясняя свой план. Соединение церквей, и папа — вождь восстания русского, восстания всемирного, глава освобожденного человечества на пути к Царствию Божьему.

Голицын был так удивлен, что уже не пытался возражать, слушал молча и только иногда заглядывал в лицо его: уж не смеется ли? Нет, лицо серьезно, торжественно, как давеча, когда играл сонату Бетховена; глаза горят, как будто ледяная кора спадает с них и ядро обнажается огненное.

Вышли из сада и стали подыматься на один из холмов, обступавших город с запада. Дорога шла по дну размытой дождями балки. Красная глина оползней в лучах заката напоминала кровь; и раскиданные по небу красные тучки казались тоже кровяными, как будто на небе совершилась какая-то казнь; а высокий черный латинский крест кальвария[82] посреди дороги напоминал о том, что совершилась и на земле та же казнь.

За плетнем овчарки лаяли, загоняя на ночь овец в степные кошары. Пахло овечьим пометом, дымом кизяка и мятно-полынною свежестью трав.

Старый чабан-пастух окликнул путников, нагнулся через плетень и забормотал что-то невнятно, смешивая слова русские, польские, молдавские и турецкие: все эти племена проходили когда-то по его родным холмам и оставили следы своих наречий в здешнем говоре. Кривым пастушьим посохом он указывал то на злую овчарку, заливавшуюся яростным лаем, то на дорогу, в ту сторону, куда они шли, как будто предостерегал их о какой-то опасности.

— Что он говорит? Не понимаете, Голицын?

— Не понимаю.

— Я тоже. Каким-то зверем пугает нас, что ли? Ну его к черту! Просто, подлец, на водку хочет.

Бросили ему несколько монет и пошли дальше. Но старик продолжал кричать им вслед, и в лице его, и в голосе была такая убедительность, что Голицыну вдруг стало страшно: в этом глухом овраге, в пустынной дороге, и в красной глине, и в красном небе, и в черном кресте почудилось ему недоброе. «Не вернуться ли?» — подумал, но устыдился страха своего перед бесстрашным Луниным.

— Извините, Голицын, я так заговорился, что забыл всякую вежливость. Вы не устали?

— Нет, нисколько.

— Ну так пройдемте еще немного. Я покажу вам место, откуда вид чудесный.

Поднялись на вершину холма, где возвышалась развалина сторожевой турецкой башни: турки когда-то владели Подолией. По крутым ступеням полуразрушенной лестницы взошли на башню. С высоты открылась даль бесконечная; покатые, волнообразные степные холмы, уходившие до самого края неба, а там, на западе, в огненных тучах, видение исполинского города, как бы Сиона Грядущего.

Лунин молча глядел на закат.