Александр Первый

— Да. Софьина смерть, ваша болезнь — все от меня. Вот чего я себе никогда не прощу. Знать, что мог бы любить и не любил, — больше этой муки нет на свете… О, как страшно, Lise, как страшно думать, что нельзя вернуть, искупить нельзя ничем… А все-таки в последнюю минуту я к вам же приду, и ведь вы меня…

Не дала ему кончить, охватила руками голову его и прижала к себе, без слов, без слез, только чувствуя, что один этот миг вознаграждает ее за все, что было, и за все, что будет.

Кто-то тихонько постучался в дверь, но они не слышали. Дверь приоткрылась.

— Ваше величество…

Оба вскочили, как застигнутые врасплох любовники.

— Кто там? — воскликнула она. — Я же велела… Господи, ну, что такое? Войдите.

— Ваше величество, их императорское величество, государыня императрица Мария Федоровна, — доложила фрейлина Валуева.

Государыня взглянула на мужа с отчаянием; тот поморщился. Валуева смотрела на них с любопытством, как будто делала стойку и нюхала воздух.

— Ну, чего вы стоите? Не знаете ваших обязанностей? — прикрикнула на нее государыня. — Ступайте же, просите ее величество.

— Не бойтесь, Lise, я как-нибудь спроважу ее поскорее; скажу, что вы больны, и дело с концом.

Государыня вышла в уборную.

— Вот вы где, Alexandre! A мы вас ищем, ищем, думаем: куда пропал? — заговорила, входя, императрица Мария Федоровна.

В шестьдесят пять лет — свежая, крепкая, гладкая, сдобная, румяная, как хорошо пропеченная булка из немецкой булочной; несмотря на полноту, затянута, зашнурована так, что, казалось, платье на круглой спине лопнет по швам; все лицо в ямочках-улыбочках, которые хотят быть любезными, но иногда вдруг сладким ядом наливаются. Всегда в суете, впопыхах, «точно на пожар торопится», как покойный супруг ее, император Павел, говаривал.

— А ведь я не одна, Alexandre: мы все вместе к вам, по-семейному, — и Никс, и Мишель, и Александр, и Элен, и Мари. Они сейчас будут. Уж вы меня, дорогой, извините: я им позволила; сами не смеют, да и я сюда без доклада не смею. А мы все по вас так соскучились! — болтала, трещала без умолку на скверном французском языке с немецким выговором. — Да где же она? Где Lise?..

И все ямочки-улыбочки налились вдруг сладким ядом.

— Я, кажется, некстати? Если мешаю, вы скажите, мой друг, не стесняйтесь, пожалуйста…

— Что вы, маменька, помилуйте! Lise всегда вам рада. Только на минутку вышла в уборную. Да вот и она.

Вошла государыня. Императрица-мать поцеловала ее долгим поцелуем, родственным, с присасыванием и причмокиванием.

— Ну, что? Как? Молодцом, а? А мы к вам все вместе, вечерок провести по-семейному… Ах, душенька, нельзя так близко к огню! Сколько раз я вам говорила: тут окно, тут камин, а вы на самом сквозняке, — оттого и простужаетесь.

— Ничего, маменька, я привыкла.

— Нет, нет, пересядьте! Вот так. А шаль где? Беречься надо. Как говорится по-русски: сберегаемого и Бог сберегает… Ах, да что это, право, милая, — вы как будто еще похудели? Все огорчаетесь, расстраиваете себя, много думаете, мало кушаете. Сколько раз я вам говорила: надо кушать яйца всмятку. Много, много яиц: три яйца к завтраку, три яйца к обеду, три яйца к ужину. И тогда молодцом, молодцом, вот как я…

У государыни от этой болтовни в глазах темнело, левый висок ныл привычной болью, и в голове как будто стучала, молола кофейная мельница. Но ничего нельзя было сделать: надо застыть, замереть и терпеть, пока не кончится.

Послышались шаги и голоса в соседней комнате.

— А вот и они! Сюда, сюда, дети мои! — закричала маменька.

Великие князья Николай Павлович и Михаил Павлович, великие княгини Александра Федоровна, Елена Павловна, Мария Павловна[63] — вошли все вместе, гурьбою; перецеловались, расселись; молчали; только императрица-мать болтала, трещала без умолку. И тщетно государь, думая, как бы спровадить гостей, пробовал ее остановить.

Всем было томно, тошно, скучно до одури. Великие княгини сидели, как в воду опущенные; великие князья — чинные, важные, с вытянутыми лицами. Николай Павлович, Никс, — прямой, сухой, как сосна, с необыкновенно правильными чертами лица, но с таким выражением, как будто вечно на кого-то дуется: «Аполлон, страдающий зубною болью», — сказал о нем кто-то. Михаил Павлович, Мишель, — добродушный, косолапый увалень, настоящий мишка-медведь, умеющий только плясать под бой барабана.

— Никс, Мишель, где же вы? — оглянулась на них маменька. — Ах, какие несносные! Вот так всегда: забьются в угол и сидят буками. Это они вас боятся, Lise! А у меня, в Павловске, расшалятся, — не уймешь… Ну, ступайте же, ступайте сюда, кавалеры, занимайте дам. Alexandrine, H'el`ene, бедненькие, какие у вас мужья нелюбезные!

Оба сразу, как по команде, встали и вытянулись. В присутствии старших держали себя, как два кадета, отпущенные домой из корпуса.