Александр Первый

— Ну, что с ними делать? Просто беда. Совсем от рук отбились, — продолжала маменька: — манеж да развод, ничего больше знать не хотят. А ведь вам, дети мои, не в казарме жить: надо привыкать к обществу… Хоть бы вы, Alexandre, поучили их, что ли? Вы, слава Богу, не так воспитаны: в свое время были кавалер очаровательный, да и теперь хоть куда. Не правда ли, в него еще влюбиться можно, Lise? Ну, что вы на меня так смотрите? Разве я дурное сказала? Уж вы меня простите, дружок: я всегда говорю, что думаю. После тридцати лет супружества жена, влюбленная в мужа, — это в наши дни редкость. И пусть другие смеются, а я счастлива. Когда я смотрю на счастье детей моих, я сама счастлива. Ведь мой дорогой Alexandre — все, все для меня! — закатила глаза от умиления.

А государыня уже ничего не слышала; левый висок ныл нестерпимо, в голове молола кофейная мельница, и лицо ее так побледнело, что государь боялся, как бы ей дурно не сделалось.

— Маменька, Lise, кажется, устала. Доктора велели ей пораньше ложиться, — сказал и встал решительно; понял, что без него не уйдут.

— Ах, Боже мой, Lise, правда, мы вас утомили?

— Нисколько, маменька! Куда же вы? Посидите еще.

— Нельзя: муж не велит, надо мужа слушаться. А я думала, проведем вечерок вместе, поболтаем, поиграем в птижё. Шараду бы в лицах Никс нам представил, ту, что намедни в Павловске, — мы так смеялись! Он ведь только притворяется букою, а если захочет, умеет быть душою общества. Как это, Никс? Мое первое — cor…

— Точно так, маменька: cor — охотничий рог.

— Да, да, заиграл на губах, как в рожок… Мое второе — pue…

— Pue — воняет, маменька, — подсказал Никс.

— Да, да, зажал нос и сморщился, как от дурного запаха… А мое третье — lance — копье: замахнулся биллиардным кием на старушку Нелидову, так что она закричала от страха. А мое целое — cor-pu-lence — тучность: обвязался подушками и стал ходить с трудом, едва ногами двигаясь. Не правда ли, мило?

Государыне казалось, что еще минута, и она упадет в обморок.

— Ну пойдемте же, дети мои! Надоели мы вам, Lise, a? Как говорится по-русски: незваный гость хуже… хуже чего, Никс?

— Хуже татарина, маменька!

— Да, хуже татарина.

И опять на лице все ямочки-улыбочки налились вдруг сладким ядом.

— Прощайте, душенька, — присосалась долгим поцелуем, родственным. — Поправляйтесь же скорее, будьте умницей. Молодцом, молодцом, вот как я! Помните, яйца всмятку. Много, много яиц: три яйца к завтраку, три яйца к обеду, три яйца к ужину…

Наконец ушли; и государь — с ними, чтоб не обиделись.

Оставшись одна, государыня упала на диван и долго лежала, закрыв глаза, не двигаясь, как в обмороке. Потом позвонила камермедхен, велела снять головной убор с райскою птичкою и подать душистого уксуса. Мочила виски, нюхала. Все тело ныло, как избитое палками, и в голове молола кофейная мельница.

Когда легла в постель и потушила свечу, — вспомнив разговор с государем, ужаснулась: как могла поверить или сделать вид, что верит?

Вдруг поняла так ясно, как никогда, что он гибнет и что она спасти его не может.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В ту ночь она плохо спала. Голова болела, мучил жар, и в полусне чудилось ей, что выколачивают исполинские ковры исполинскими палками: то были пушечные выстрелы с Петропавловской крепости, возвещавшие прибыль воды.

Когда поутру затопили камин, пошел дым.

— Говорила я вам, что печи испорчены, — сказала она с досадою дежурной фрейлине Валуевой.

— Никак нет, ваше величество: печи исправны, а это от ветра…

— От ветра… от ветра в вашей голове, сударыня! Я вам еще третьего дня велела истопнику сказать.

— Не мне, а мадемуазель Саблуковой.

— Все равно, кому. Вы всегда отговорки находите!

— Чем же я виновата, помилуйте, ваше величество? Кто что ни сделает, все на мою голову! — приготовилась плакать Валуева, и некрасивое, неумное, птичье лицо ее сделалось еще некрасивее. — Мадам Питт, княжна Волконская, мадемуазель Саблукова — все в милости. Только я одна, несчастная… Все на меня, все на меня! Я ведь знаю, ваше величество меня не изволите жаловать…

Такие сцены повторялись каждый день: фрейлины все перессорились, ревновали императрицу и мучили. Давно уже решила она, что этому надо положить конец.

Теперь, при виде плачущей Валуевой, хотелось ей вскочить, закричать, затопать ногами и выгнать ее вон.

Но удержалась и проговорила с холодною злобою:

— Послушайте, Валуева, я знаю, что глаза у вас на мокром месте и что вы плакать умеете, но я этого больше терпеть не намерена, слышите! Если мой характер вам не нравится, уходите, пожалуйста, — никто вас не держит. Хороша или дурна, — я не переменюсь для вас. Находят же другие, что со мной жить можно… Ну, ступайте, истопника позовите.

Валуева вышла, заливаясь слезами.

Пришел истопник и, осмотрев камин, подтвердил, что все исправно, а топить нельзя от ветра: такая буря, что трубы на крыше ломает.