Александр у края света

Я тут же почувствовал себя виноватым за эти слова, хотя и не могу сказать, почему. Как будто я жульничал, уравнивая его сына с моим — он-то своего любил... Мысль эта заставила меня нахмуриться.

Он посмотрел на меня.

— Мне очень жаль, — сказал он, и я видел, что он искренен. — Но ты должен попытаться понять, мы мыслим не так, как вы, а я пытаюсь быть реалистом. При всем желании я не могу гарантировать, что убийства отныне прекратятся. Утверждая такое, я выставлю себя лжецом, и после этого никакой надежды на мир не останется. Все что я могу — это попытаться уладить дела так, чтобы в дальнейшем мы знали, что от жестокости с нашей стороны мы пострадаем сильнее вашего. Если, по-твоему, я могу сделать что-то еще, скажи мне.

Я промолчал; я думал, какой удивительный он человек — человек, которому пришлось отправить собственного сына на ритуальное заклание, когда он в первый раз пытался установить между нами мир; и снова он явился, предлагая отдать второго, полностью уверенный, что неизбежно придет время, когда мы и этого зарежем.

Он не был философом, он не исповедовал иллюзорность материального мира. Были такие философы и святые люди, жертвовавшие ради общего блага своими жизнями и жизнями любимых, но поскольку жизнь в их глазах не стоила ничего, то и жертвовали они немногим.

Мошенничество в чистом виде. Я слышал также, что в некоторых скифских племенах по смерти царей их жены и слуги удостаиваются особой чести — переломав им ноги и шеи, их хоронят в царской могиле, чтобы они могли отправиться в те области страны мертвых, которые предназначены великим вождям, а не в голые степи, заселяемые заурядными покойниками. Это тоже жульничество, попытка получить от смерти цену выше, чем стоит твой товар. Еще есть герои, гибнущие в битвах, чьи имена потом выкликают перед всем народом и чьих сыновей увенчивают лавровыми венками и драгоценными доспехами за общественный счет в Дни Поминовения; всякий когда-нибудь умрет, но этим по крайней мере удается добиться чего-то своей смертью, заслужив привилегии, которых они, может быть, и не заслуживают. Но какую прибыль мог извлечь Анабруза из нашей сделки, я не видел — он платил сполна и не получал ничего для себя. Странный человек, и против воли я испытывал к нему уважение — насколько уж можно уважать дурака.

— Я скажу тебе, что сделаю я, — сказал я. — Я поговорю со своими людьми. Я попытаюсь заставить их понять. Ничего не обещаю — так я не рискую, в свою очередь, прослыть лжецом. Но вот что имей в виду, пожалуйста. Мы не хотим драться ни с вами, ни с кем бы то ни было еще. Мы вообще не желаем драться, у нас другие взгляды на честь и славу, не как у вас; в целом, все, чего мы хотим — это чтобы нас оставили в покое.

Если мы должны защищаться, мы делаем это со всей возможной эффективностью и упорством, но смотрим на это так, как будто подбиваем счета.

Каждый мертвый грек — это чистый убыток, и сколько бы мы не убили при этом ваших, прибыли это нам не принесет.

Он глядел на меня, как будто ожидая, что я скажу что-нибудь еще, как будто сказанное звучало незаконченно.

— Это все, — сказал я. — Теперь иди и старайся изо всех сил, а я сделаю, что смогу. Кто его знает, может, мы и выберемся из этой заварухи.

Примерно через час после его ухода прибежал Основатель Продром с перекошенным от ярости лицом.

— Поверить не могу, — сказал он. — Это после всего, о чем мы договорились. После того, как ты дал слово.

Пытаясь починить сломанный наруч, я весь взопрел; нужно было припаять новую застежку, но пламя в очаге было недостаточно горячим, чтобы расплавить припой.

— Чего ты там болтаешь, Продром? — спросил я.

— Ты заключил сделку со скифом, — сказал он. — Один из стражников, который был тут, пришел и все мне рассказал. Ты предал доверие целого города, надеюсь, ты об этом не забыл.

Я вздохнул.

— Херня, — сказал я. — Ничего подобного я не делал.

На мгновение он лишился речи.

— Эвксен, нет смысла мне врать, я знаю обо всем, что было сказано в этой комнате. Ты заявил этому человеку, что сделаешь все, чтобы добиться мирного соглашения.

— Я знаю, — сказал я. — Я лгал.

— Что ты сказал?

— Я лгал, — повторил я. — Я вовсе не собираюсь отговаривать тебя и остальных от нападения на деревню; отчасти потому что ничего не выйдет, но в основном из-за того, что я желаю увидеть деревню сожженной дотла, а головы убийц моего сына — на кольях вокруг пепелища.

Продром смотрел на меня, будто я заговорил по-персидски.

— Я не понимаю, — сказал он. — Ты говорил ему...

— Верно. Он вернулся в деревню и прямо сейчас, я думаю, он рассказывает соплеменникам, что греки спят и видят, как бы им договориться миром, и что это последний шанс избежать войны. Если известном везении он может даже убедить их в этом. Что сделает нашу работу, которая назначена на послезавтра, куда проще.

Думаю, я никогда не видел никого, потрясенного сильнее, чем Продром в тот момент.

— Милосердные боги, Эвксен, — проговорил он. — Ты не мог так поступить, так...

— Хитроумно, — закончил я. — Это слово ты искал?