Александр у края света

— Точно, — ответил синтагмарх. — Только это еще не все. Он считает, что мир и гармония наступят только тогда, когда не станет больше ни греков, ни персов, а только одна большая дружная семья. Поэтому нам всем выделят землю и жен в Азии, а большинство греков вывезут из Греции и расселят по всему миру. Греки и персы, греки и египтяне, греки и италийцы, когда мы туда доберемся, греки и индийцы, греки и скифы…

— Уже пробовали, — прервал я его. — Получилось не очень.

Он покачал головой.

— Это потому, что делали неправильно, — сказал он. — Не хочу обидеть ни тебя, ни твоих людей, — быстро добавил он. — Не пойми неправильно, я на самом деле знаю немного, чтобы иметь свое мнение, я — простой солдат. Но признай, что идея куда как хороша, если удастся заставить ее работать.

— Идеальная идея, — сказал я. — Интересно, где он ее подхватил?

Тимолеон странно на меня посмотрел.

— От тебя, конечно же, — сказал он. — А почему еще он послал нас за тридевять земель за тобой?

— Прошу прощения?

Он задрал мохнатую бровь.

— Он хочет, чтобы ты возглавил его новую колонию, — сказал он. — В Согдиане. Чтобы отблагодарить тебя за то, что ты вдохновил его, когда он был еще ребенком, зажег в нем стремление создать совершенное общество.

— Я.

— Да, ты, — он ухмыльнулся. — Ты вроде как удивлен.

— Я удивлен, — ответил я. — Не помню, чтобы вообще когда-нибудь говорил об этом. И если он думает, что я хочу вернуться к этим клятым играм снова... — я покачал головой. — Извини, — продолжал я. — Это, в общем-то, не твоя проблема. Но я думаю, ты зря проделал такой путь.

Он долго смотрел на меня, прежде чем заговорить снова.

— Если он говорит, что ты возглавишь колонию в Согдиане, — сказал он, — ты возглавишь колонию в Согдиане. Спорим?

— Спасибо, — сказал я. — Но нет.

— Спорим? — повторил он.

Я немного подумал.

— На драхму. Афинскую.

— Принято.

Я должен синтагмарху Тимолеону драхму, Фризевт. Когда я умру и ты будешь разбирать мои вещи, найдешь ее в маленьком ларце кедрового дерева, вместе с гребнем Феано. Это единственная афинская драхма, которая у меня осталась. Уверен, что могу положиться на тебя в том, что ты доберешься до Македонии, найдешь Тимолеона или его ближайшего наследника и вручишь драхму ему. Не забудь взять расписку.

Мы сошли на берег в Эфесе, где меня ждало письмо. Оно было написано на самой лучше египетской бумаге и вручено мне первым адъютантом македонского наместника лично, когда я доковылял до конца трапа, чувствуя себя почти что при смерти. Я прочел его в тихом углу публичных бань на следующий день, и эта дрянь до сих пор где-то у меня, в своем изящном бронзовом тубусе, украшенном бегущими львами; но мне нет нужды искать его, потому что текст я запомнил наизусть. Вот что в нем говорилось.

Александр, сын Филиппа, Эвксену, сыну Эвтихида: радуйся.

Это послание запоздало на двадцать лет, мой дорогой Эвксен; пожалуйста, прости меня, я был занят. Ты уехал, прежде чем я успел попрощаться, а там то одно, то другое, и никак не удавалось выкроить времени для письма.

Помнишь тех пчел? Бывали времена, когда я думал, что их послали сами боги, просто чтобы наши пути в тот день пересеклись. Долг мой перед тобой оплатить невозможно, и едва ли бывают дни, когда я не думаю о вещах, которым ты научил меня. Не могу поверить, что прошло столько времени с тех пор, как мы сидели вместе под деревом в Миезе; кажется, лишь неделю назад или около того ты давал нам домашние задания или рассказывал о битвах Великой Войны.

В самом буквальном смысле всем, чего я смог достичь в этой жизни, я большей частью обязан тебе. Без твоих поучений и, даже в большей степени, твоего личного примера, я бы не был тем, кем стал сегодня. Ты раскрыл мне глаза, мой дражайший друг и наставник; ты показал мне, что жизнь может иметь цель и значение. Разве можно вручить или получить дар драгоценнее этого?

Превыше же всего то, чего ты добился в Ольвии, воспламеняло мое воображение все эти годы. Полагаю, ты давно разочаровался во мне, думаю, что меня занимает только слава и распространение своей власти от края и до края земли. Могу представить, как ты печально качаешь головой. — Ты упустил главное, — слышу я твои слова. И если это так, если все, что меня интересовало — это прославить свое имя, ты прав.

Все, чего я добился, бледнеет рядом с тем, чего ты чуть не добился в Антольвии. Но все в порядке, уверяю тебя. Я не забыл, хотя и признаю, что медлил непозволительно долго. Теперь же время настало.