Alia tempora (СИ)

Вспыхнула разноцветная воронка, пышущая в лицо жаром ангельской магии — совсем иной, неподвластной. Она под руки не лезла, как мирный пес, не покусывала пальцы. Эта была древней, жестокой. И колдовать ее нужно было — с болью и кровью. Вовремя подхватив у Рыжего заклинание, Влад ринулся ближе, в самую геенну огненную. Нашарил начало цепей, привязавших к миру девчонку, рванул — с натугой, с треском поддались, разомкнулись… Руки свело судорогой, дыхания не осталось. Магия исчерпалась, мрак был далеко. А нить-основание требовала живой силы, жертвы; холодная мертвенная Бездна ее ни за что бы не накормила.

Мог бы отдать ей Рыжего. Швырнуть, расцарапать когтями зверя ему горло, напоить кровью магию, все ей принести, до последней капли. Кровь черная, пьянящая, смолянистая. Польется по белому полу, расплещется. Влад вспомнил голод, перекрывающий, вычеркивающий все людское, словно бы со стороны увидал чудовище, обращающееся в крупного черного пса. Он должен был порвать демоненка, которого почему-то помиловал на площади. Отдать его магии, скормить. Для того-то он и нужен был, благословенный козел отпущения. Чтобы подвести его к обрыву, повязать на шею белую ленточку и толкнуть вниз без лишних сомнений. Он знал это с самого начала, он обманывался, думая, что жертву можно разделить. Но не мог…

И Влад отдал магии зверя, шагнув сам вперед, распиная себя, жертвуя вместо ни в чем не повинного мальчишки. Почувствовал, как вечные клыки впиваются в тело, терзают, подцепляют что-то важное, что отчасти и было самим Владом. Отдирают с мясом — жарким, липким, красным. Судорогой свело спину. Рвались нити его души. Не было мрака, был сам Влад, был его предел, была вся его магия, жизнь, которой хватит, чтобы разлетелась власть Небес. Он упал на колени, раскинув руки, воя, как пытаемый на дыбе.

Да что они знали о боли.

Вжавшись друг в друга, с трудом удерживаясь на ногах, застыли Рыжий и девчонка, с которой слезали старой штукатуркой чужие фантазии, открывая настоящее лицо. Мир трясло. Этот, крохотный, спрятанный — и реальный. Трясло — как в день, когда рухнул Рай. Как в час, когда убили Бога. Изнанка шла рябью, поднимался магический девятый вал.

— Все бери, — прохрипел Влад, словно насмехаясь. — Хлебай, мне не жалко. Только выгори ты вся, подавись.

Потом он уже не мог говорить.

========== Глава XXII ==========

Дышалось тяжело. Пропала легкость крохотного подмира — Влад слабо застонал, дрогнул и тут же почувствовал, как ноет все тело, снова реальное, тяжелое, кажущееся поломанным. Секундой позже Влад понял, что проснулся, потому что некто немилосердно тряс его. Слабо просипев что-то, он попытался отбиться, сам чувствуя, что не способен даже поднять руку. Последнее заклинание выпило у него все силы…

Страх всколыхнулся. Серебряные нити контракта окутывали его, поддерживая, врачуя шрамы на ауре, истерзанной, побитой. Но Влад не улавливал более ничего, никакого отклика магии. Он ослеп и оглох, потерял вкус, не мог нашарить ни будоражащий боевой транс, ни гулкий перезвон петербургской изнанки, всегда живой и отзывчивой, близкой.

Отдавая зверя, он потерял все.

Влад услышал дрожащий голос, тонкий, прерывистый, и попробовал разлепить глаза. Спина отозвалась болью, а между тем его хватали за плечи, оглушали криком, и Влад слабо рыкнул. Ему хотелось оказаться где-нибудь подальше, снова уйти, забиться в угол, скулить и оплакивать потерянную магию. Навалился на Влада морозный холод, стиснувший его, ледяной.

— Да что ж это такое! — звякал голос, прорываясь рыданием. — Быть не может, нет! Влад! Пап, ну вставай, чего ты… Ты не мог умереть, пожалуйста!

— Ты что там, «Короля Льва» пародируешь? — собравшись, едва ворочая языком, выдавил Влад.

Вирен смутился, а Влад неловко отпихнул его в сторону; его вывернуло кровью, сковало сухим горячим спазмом. Дрожью пробрало; Влад утерся тыльной стороной ладони, размазал густое, черно-красное. Не знал, нахлебался он кислотной крови Мархосиаса или отхватил от магии. Думать про внутреннее кровотечение было страшно и тошно, и он постарался забыть. Бывало и хуже. Холодный рассвет резал глаза; Влад сосредоточился на черном пятне — на Вирене, на его покоцанном мундире с отодранными пуговицами. На щеке темнела глубокая ссадина, и Влада снова перекрутило от пустоты внутри: он не мог сколдовать самое слабое лечебное заклинание.

Прислонившись к стене дома, которой на площади быть не должно было, Влад улыбнулся Вирену неловко, притянул ближе, и тот хлюпнул носом, спрятал у него на плече мокрое лицо.

— Живой, живой… — бормотал Вирен, заходясь воем и плачем, кривя лицо. — Спасибо… Как же я испугался, у меня чуть сердце не выпрыгнуло, правда! Я ведь… Ведь мои родители погибли, они… Они умерли, и я ничего не мог… Что бы я делал, если бы потерял еще и вас? Тебя? Как бы я жил?