All Flesh is Grass

The land looked strange, robbed of all its landmarks, naked of its trees and roads and houses. But it lay, I saw, as it had lain. If there were any differences, they were minor ones.

Я поднялся на вершину холма и остановился  — внизу, куда ни глянь, расстилалось море лиловых цветов.

Странно видеть эту землю, которая лишилась всех обычных примет: не стало деревьев, дорог, домов. Но очертания местности все те же, знакомые. Если что и изменилось, так разве только мелочь, пустяки.

There, to the east, was the wet and swampy land below the little knoll where Stiffy's shack had stood—where Stiffy's shack still stood in another time or place.

What strange circumstances, or what odd combination of many circumstances, must occur, I wondered, to make it possible for a man to step from one world to another.

Вон, на востоке, та же сырая, болотистая низина и пригорок, где стояла прежде лачуга Шкалика... где еще и сейчас стоит лачуга Шкалика, только в коком-то ином измерении, в ином времени или пространстве.

Любопытно, какие нужны поразительные обстоятельства, какое редкостное стечение многих и многих обстоятельств, чтобы вдруг перешагнуть из одного мира в другой?

I stood, a stranger in an unknown land, with the perfume of the flowers dogging not my nostrils only, but every pore of me, pressing in upon me, as if the flowers themselves were rolling in great purple waves to bear me down and bury me for all eternity. The world was quiet; it was the quietest place I had ever been. There was no sound at all. And I realized that perhaps at no time in my life had I ever known silence. Always there had been something that had made some sort of noise—the chirring of a lone insect in the quiet of a summer noon, or the rustle of a leaf. Even in the dead of night there would have been the creaking of the timbers in the house, the murmur of the furnace, the slight keening of a wind that ran along the eaves.

И вот я стою, чужеземец в неведомом краю, и вдыхаю аромат цветов, он льнет ко мне, обволакивает, захлестывает, словно сами цветы катятся на меня тяжелыми лиловыми волнами и сейчас собьют с ног, и я навеки пойду ко дну. И тихо  — я и не знал, что может быть так тихо. В целом мире ни звука. Тут только я понял, что никогда в жизни не слышал настоящей тишины. Всегда что-нибудь да звучало: в безмолвии летнего полдня застрекочет кузнечик иди прошелестит листок. И даже глубокой ночью потрескивают, рассыхаясь, деревянные стены дома, тихонько бормочет огонь в очаге, чуть слышно причитает ветер под застрехами.

But there was silence here. There was no sound at all. There was no sound, I knew, because there was nothing that could make a sound. There were no trees or bushes; there were no birds or insects. There was nothing here but the flowers and the soil in which they grew.

A silence and the emptiness that held the silence in its hand, and the purpleness that ran to the far horizon to meet the burnished, pale-blue brightness of a summer sky.

А здесь все немо. Ни звука. Ни звука потому, что нечему звучать. Нет деревьев и кустов, нет птиц и насекомых. Только цветы, только земля, сплошь покрытая цветами.

Тишина, тишина на раскрытой ладони бескрайней пустыни. Лиловое море цветов простирается до самого горизонта и там сходится с ослепительно яркой голубизной раскаленного летнего неба.

Now, for the first time, I felt panic stalking me—not a big and burly panic that would send one fleeing, howling as he fled, but a little, sneaky panic that circled all about me, like a pesky, yapping dog, bouncing on its pipestem legs, waiting for a chance to sink its needle teeth in me. Nothing one could fight, nothing one could stand against—a little yapping panic that set the nerves on edge.

Тут впервые мне стало страшно  — то не был внезапный безмерный и неодолимый ужас, что заставляет бежать, не помня себя, с отчаянным воплем,  — нет, это был дрянной, мелкотравчатый страшок, он подкрадывался ближе, кружил визгливой нахальной шавкой на тонких ножках, стараясь улучить минуту и запустить в меня острые зубы. Ему невозможно противостоять, с ним невозможно бороться, с этим тошнотворным, дрянным, неотвязным страшком.

There was no fear of danger, for there was no danger. One could see with half an eye that there was no danger. But there was, perhaps worse than any danger, the silence and the loneliness and the sameness and the not knowing where you were.

И это не страх перед опасностью, ибо здесь нет никакой опасности. С первого взгляда ясно, что опасаться нечего. Но, быть может, есть нечто худшее, чем любая опасность: слишком тихо, слишком пустынно, вокруг все одно и то же, и ты один, и где ты  — неизвестно.

Down the slope was the wet and swampy area where Stiffy's shack should be, and there, a little farther off, the silver track of river that ran at the edge of town. And at the place where the river bent toward the south, a plume of smoke rose daintily against the blue wash of the sky—so faint and far a trickle that one could barely make it out.