Алпамыш

Хоть и не бывает дыма без огня,

Но всего дымней сырая головня;

Это все, быть может, только болтовня,

Вражеское лишь пустое хвастовство:

Непременно, мол, теперь казним его!

Не горюй же ты заране, Тавка-джан.

Хоть сижу семь лет в зиндане, Тавка-джан,

Хоть унижен я, но я — конгратский хан.

Может быть, покину вражеский зиндан…

Горько я тоскую по родной стране,

Думаю, все время о своем коне:

Жив ли он еще, мой Байчибар, мой конь?

Вспоминает ли меня тулпар мой, конь?

Узниками стать случилось нам двоим, —

Не остался ль я без крыл, Тавка-аим:

Не был ли убит мой конь отцом твоим?

Просьбу мою, вопль мой, Ай-Тавка, услышь:

О коне узнать так жаждет Алпамыш, —

Вестью о коне меня ты окрылишь!

Милая калмычка, столько слез не лей,

Дивные свои глаза ты пожалей,

Хоронить меня еще причины нет.

Узником в зиндане сидя столько лет,

Добротой твоей, как солнцем, я согрет,

Будь мне навсегда святынею твой след!

О моем коне правдивый дай ответ.

Дочь калмыцкого хана тоже такое слово сказала Алпамышу:

— Хоть не знаю я, какой твой конь на вид, —

На конюшне ханской конь один стоит.

Я скажу приметы: он или не он, —

Не клеймом калмыцким этот конь клеймен;

Слух слыхала я — он якобы пленен;

Выше бабок конь гвоздями прогвожден,

Он чугунною колодой пригнетен, —

Вес колоды — сто батман без десяти…

Если конь не твой, ошибку мне прости.

На ноги не может конь-бедняга встать,

Голову не в силах от земли поднять.

Так уже лет семь он вынужден страдать.

У калмык

о

в страх большой перед конем:

Говорят, что разум у коня — людской,

Человеческой тоскует, мол, тоской,

Говорят калмык

и

: «Он — такой-сякой,

Нам иных людей опасней», — говорят.

Про коня такие басни говорят!

Родина коня — слыхала я — Конграт,

Ездил на коне — слыхала я — узбек.

Терпит конь мученья столько лет подряд,—

В муках и закончит он свой конский век:

Ни один за ним не ходит человек, —

Ни зерна ему, ни сена не дают,

Походя его чем ни попало — бьют,

Походя в глаза печальные плюют…

Выслушал Алпамыш слова Тавки-аим и так ей сказал:

— Знай: пришлось врагам, чтобы пленить меня,

Злым снотворным зельем опоить меня;

Чтобы в эту яму заточить меня,

Конской силою пришлось тащить меня.

Мой же верный конь меня и приволок:

Мучили его, — что он поделать мог!

Совесть Байчибара предо мной чиста,

Знает — я отрублен был с его хвоста.

Все же мой Чибар тоскует неспроста:

Думая, что был я на куски разбит,

Конь мой безутешно обо мне скорбит…

Ухо, Ай-Тавка, склони к моим словам:

Дорога мне участь верного слуги, —

Вызволить коня из плена помоги, —

Пусть не торжествуют надо мной враги!

Вот тебе пучок сухой травы-исрык;

К запаху ее мой верный конь привык, —

С этою травой пахучею — беги

К стойлу Байчибара, там ее зажги,

Чтобы не заметил ни один калмык.

Дым травы душистой до его ноздрей

Лишь дойдет — и сразу станет конь бодрей:

Он почует запах родины своей, —

Сразу же поймет: его хозяин жив!

Поспеши, беги, красавица, быстрей!..

Тот пучок травы Тавка-аим взяла,

С той исрык-травой поспешно в путь пошла,

До конюшен шахских травку донесла, —

От конюших прячась, травку подожгла.

Дым исрык-травы ноздрей коня достиг, —

 Конская душа вся просветлела вмиг:

Вспомнилось лошадке, что сухой исрык

Алпамыш с собой в походы брать привык.

Словно возрожден душистою травой,

Понял Байчибар, что бек Хаким — живой:

Конь семь лет лежал с поникшей головой, —

Тут он сразу встал, свободно задышал,

Голову задрал — и весело заржал.

Тут в куски распалась и колода та,

Гвозди стали сами выпадать из ног…

Вольный из конюшни мчится скакунок,

Скачет через всю столицу скакунок.

То не гром в горах — то байчибаров скок!

Ждет коня в зиндане богатырь ездок, —

Держит путь Чибар туда, к Мурад-Тюбе.

Калмык

и

бранятся: «Сдохнуть бы тебе!»

«Этот конь узбека, — думают они, —

Был семь лет калека! — думают они: —

Может быть, семь лет притворствовал, хитрец,

Может быть, стервец, взбесился под конец?!»

Скачет Байчибар, — кто встречный — тот мертвец!

Калмык

и

совсем в смятение пришли, —

Лучше б, мол, они такую тварь сожгли!

А Чибар иное чудо сотворил:

Пару он раскрыл своих незримых крыл, —

Над землей теперь гагарою парил!

Полюбуйся-ка, что за чубарый конь:

Видано ль, чтоб мог летать гагарой конь?!

У зиндана конь приветственно заржал,

Он зиндан семижды рысью обежал,

Заглянувши вглубь, Хакима увидал —

И, каким бывал, таким же снова стал,

Словно никаких он мук не испытал…

Алпамыш, увидав коня своего, — обрадовался — и стал молитву шептать, прося святых чильтанов — помочь ему выкарабкаться из зиндана.

Вновь и вновь слова молитвы от твердит —

И с надеждой вверх из глубины глядит.

Над жерлом зиндана конь его стоит, —

Своего хвоста он ощущает рост:

Что ни миг, то все длиннее хвост, пышней, —

Вырастает ровне в сорок саженей!

Тут Чибар в зиндан свой погружает хвост.

Хвост Хаким увидел — и возликовал,—

Не напрасно он спасенья ожидал!

Сорокасаженным тем хвостом — свой стан

Алпамыш-батыр покрепче обмотал, —

Обвязавшись, крикнул он коню: «Тяни!

Ты моих надежд, мой конь, не обмани:

Вытянешь — заблещут снова счастья дни!..»

Байчибар надежд его не обманул:

Голову к земле, натужась, он пригнул,

На своем хвосте батыра потянул —

Вытянул! На вольный мир батыр взглянул.

Осмотрел он сбрую на коне, — вздохнул: