Алтарь времени

С тех пор каждый день Дана смотрела в кристалл – и ей причиняло боль то, что она там видела. О будущем она не спрашивала: боялась. Спрашивала лишь об Альрихе. И видела смутные, изломанные, тёмные картины – какие-то книги и чертежи под тускло-жёлтым светом настольной лампы и грозный вал метущего снега за окном, где едва сквозил одинокий фонарь; чернота, плещущаяся в бутылке; ещё что-то столь же тяжёлое и безнадёжное, с какими-то ампулами, с иглой, входящей под бледную кожу, и всё это – словно погребённое под толщей камня, сквозь который подобно солнечному лучу тщетно пыталось пробиться её сознание.

И Дане временами начинало казаться, что никто за ними никогда не приедет.

Когда-то она же сама пожелала Альриху медленной унизительной гибели. Ещё до того, как узнала его имя, до того, как в комнате для допросов он вдруг склонился к ней, упавшей, чтобы помочь подняться. До того, как он стал для неё самым важным человеком на земле. Ненависть всегда обладает огромной силой и всегда поражает цель, даже если и не убивает сразу.

Дана гнала прочь эти мысли. Но тщетно.

Теперь она много времени, ещё больше, чем прежде, проводила в компании барона – тот неважно себя чувствовал, а она молча сидела рядом, жалея о том, что когда-то в школе «Цет» её отстранили от занятий по целительству – умения подобного рода ей сейчас так пригодились бы…

По внимательным взглядам, которые бросал на неё барон, видно было: он понимает, как ей тяжело. Однако он ни о чём её не расспрашивал, лишь сказал однажды:

– Уныние – один из смертных грехов. Никогда не позволяйте себе впадать в уныние, Дана. Вы ещё так молоды! У вас целая жизнь впереди.

– На мне есть грехи куда более страшные, – сказала Дана, глядя в пол. – Но с меня их никто никогда не спросит. Кому какое дело… Кроме меня самой.

Барон посмотрел куда-то мимо неё – она обернулась и заметила, что на стене висит скромное деревянное распятие, которое, должно быть, оставили прежние жильцы.

– Вы можете помолиться вместе со мной. Станет легче.

– Мне некому молиться, – равнодушно произнесла Дана.

Барон явно хотел что-то возразить, но в последний миг воздержался от нравоучений. Лишь взял Дану за руку – за ту, на которой был нежный розовый шрам от сведённого лагерного номера. В один из последних швейцарских дней перед отъездом барон велел Дане съездить в клинику в Райгольдсвиле и дал денег на то, чтобы свести унизительную и опасную татуировку, даже назвал фамилию доктора, к которому следовало обратиться.

Дни шли, неисчислимые и нескончаемые, как снег за окном. Дана была сонной, вялой, превратилась в тень себя самой: по дюжине раз на дню смотрела в кристалл, напрочь забыв о том, что слишком частые сеансы ясновидения выпивают все силы, изнуряют и даже могут убить. Сознание у неё притупилось, видела она всё хуже и от досады на себя потеряла всякую бдительность: могла достать кристалл из чемодана посреди бела дня, да ещё при открытой двери в коридор, по которому расхаживали охранники. Однако те не проявляли интереса к её занятиям – возможно, просто не понимали, что она делает. Зато однажды сеанс ясновидения увидела дочь Штернбергов.

Дана выпрямилась над хрустальным шаром и сразу упёрлась взглядом в Эвелин, стоявшую в дверном проёме, – чёрное платье, бледное лицо с треугольным румянцем от едва сдерживаемой ярости.

– Ты, приблудное дьявольское отродье! Всё ворожишь, отбираешь у моих отца и матери последние остатки рассудка? Да ты, оказывается, во сто крат хуже моего братца! Я вышвырну тебя из этого дома, не пройдёт и недели! Запомни мои слова…

Но Дане было не до угроз. Эвелин говорила что-то ещё, её голос иглился и сыпал ледяные осколки, но звучал словно за глухим толстым стеклом. Двигаясь как сомнамбула, Дана завернула тяжёлый, выскальзывавший из ладоней шар в чёрный бархат, положила в чемодан, а чемодан задвинула ногой под кровать – с намерением никогда, никогда больше к нему не притрагиваться.

Впервые за долгое время она решилась спросить о будущем – о близком будущем. И, едва увидев это будущее, почувствовала себя растоптанной вещью.

Оставалось лишь одно место на целом свете, куда она могла теперь пойти в надежде, что ей станет чуть легче, и она пошла туда – в соседнюю комнату, к барону, брезгливо просматривавшему нацистские газеты, которыми его снабжали охранники. Села рядом на край дивана и зажмурилась. Стучали часы, пронзая секундами неостановимое время, и так прошла минута – отрезок едва шелестящей бумагой внимательной тишины.

– Дана.

Она выдохнула и неохотно открыла глаза:

– Простите… Я… я не знаю, что делать…

– Что случилось, Дана?

Слова нашлись не сразу:

– Я видела его с какой-то женщиной…