Алтарь времени

Некоторое время ехали молча. Отсутствие мешка на голове Дана расценила как послабление и осторожно села. Сидевший за рулём эсэсовец по имени Юстин глянул на неё в зеркало заднего вида, однако ничего не сказал, а Вольф смотрел в окно.

– Иваны летят, – пробормотал он.

Черноусый выругался и прибавил газу.

В высоком бледном небе среди клочьев облаков появилось несколько самолётов. Один снизился и словно мимоходом, пренебрежительно, выпустил по колонне беженцев длинную пулемётную очередь – от этого басовитого, тупого, какого-то маслянисто-жирного треска сжимались внутренности. Прочие самолёты просто пролетели мимо. Ещё до выстрелов толпа заволновалась – на поле было некуда спрятаться, – а тут протяжно охнула, с отдельными пронзительными женскими взвизгами, и рассыпалась во все стороны, разбрасывая узлы и опрокидывая тачки и коляски. Дана не разобрала, убили ли кого, но едва советские штурмовики миновали колонну, как из длинного легкового автомобиля, перед бампером которого стояла сломанная телега, выскочили двое солдат и принялись остервенело хлестать лошадь по бокам поясными ремнями, пытаясь заставить её сдвинуть повозку с места. Чуть погодя из машины вылез офицер, принялся палить из пистолета поверх голов беженцев и что-то кричать.

Дана во все глаза смотрела в окно и не могла понять – рада ли она? Лётчики – русские. Русские! Они говорят на мелодичном, не чета немецкому, языке из её раннего детства, на языке её матери и отца, которых она почти не помнит. Их собственные родители, сёстры, жёны, дети в точности так же, должно быть, бежали от наступающих немецких войск – и наверняка под пулемётным огнём с немецких самолётов. А теперь – наконец-то – настала очередь фрицев драпать. Матерей, детей, жён всех тех, кто строил и затем охранял концлагеря, заполнял рвы полуживыми, слабо шевелящимися телами, сооружал газовые камеры и крематории.

Дана сжала кулаки, невзирая на то, что верёвки больно впились в распухшие запястья.

«Поделом им всем, – сказала она мысленно. – Вот поделом!»

Но на душе было скверно.

Поля сменились высоким, чистым, полнокровным сосновым лесом, становившимся чем дальше, тем крепче и выше – среди рыжих колонн корабельных сосен заблудились солнечные лучи, то там, то здесь вспыхивавшие самородным золотом, а ниже синел нетронутый снег. Спустя какое-то время за деревьями показались отдельно стоящие виллы. Заметив у дороги очередной указатель, Дана прочла: «Добро пожаловать в Метгетен!» Метгетен выглядел сплошным пригородом: дома располагались далеко друг от друга за низкими заборами, вокруг высились всё те же сосны – остатки того, что некогда было сердцем векового бора. Город Дане рассмотреть не дали. Вольф запоздало вспомнил, что забыл надеть на голову пленнице мешок, и остаток пути Дана провела в душной темноте.

Так, с мешком на голове, её вытащили из автомобиля и повели куда-то. Три ступеньки вверх, на первой из которых она споткнулась и упала под ухающий смех белёсого. Разбила колени, да так, что не сумела сразу встать. Её подняли – небольшие сухие руки явно принадлежали черноусому – и дальше придерживали всю дорогу.

– Лестница вниз, – предупредил Юстин.

Ступеней было много, и закончились они большим подвалом, где Дане сдёрнули с головы мешок, сняли со рта тряпку и развязали руки.

– Оберштурмфюрер[16] Шрамм будет к вечеру, – сообщил черноусый и прибавил: – Надеюсь, вы не думаете, что отсюда можно сбежать.

Эсэсовцы поднялись по лестнице, причём шедший следом за Юстином Вольф беспрестанно оборачивался, корчил Дане рожи и изощрялся в непристойных жестах. Дана отвернулась, чтобы не видеть его.

Дверь захлопнулась, заскрежетал замок. Громыхнул засов. И ещё один. Да, отсюда не убежишь… В школе «Цет» Дана не раз слышала, что засовы против сенситивов куда надёжнее, чем замки. Если на тонкий механизм замка у сенситива ещё хватает силы мысли, то на массивный засов – уже нет.

Дана огляделась: помещение было большим и совершенно пустым, если не считать дощатого топчана да ведра в углу, с каменным полом и стенами, с парой зарешечённых окон под высоким потолком, с которого свисала на коротком проводе лампа – едва теплящееся в ней блёкло-жёлтое электричество под льющимся из окон послеполуденным светом напоминало тихое и бессмысленное бормотание сумасшедшего. Дана присела на топчан. У неё голова кружилась от пустоты будущего, которого, впрочем, никогда у неё и не было – никогда, что бы она там ни воображала себе в последние месяцы, на что бы ни надеялась… Желая как-то отвлечься, она стала думать о беженцах. И не находила в себе ни единой капли злорадства.

Хотя кому было злорадствовать, как не ей, так ненавидевшей немцев! Однажды гестаповцы вломились в большой дом на окраине чешского городка, где жила её приёмная семья, и следующие три года Дана провела в концлагерях. Для заключённых-новичков, смотревших на неё, тощее бритоголовое существо, со священным ужасом, эти три года были целой жизнью и посмертием в придачу…